— Ты и вправду уходишь? — спросил он. Она никогда прежде не уходила, — оставалась по крайней мере до утра.
Она не ответила. Она просто надела коричневую замшевую куртку, которую купила на прошлой неделе. А он тогда ничего не сказал, словно это была самая обычная куртка, которую она обычно носит, а не эта, новая, модная и дорогая — гораздо дороже, чем она может себе позволить.
— Я тебе завтра позвоню, — сказал он.
— Нет, не звони мне завтра. Вообще не звони, — она готовилась сказать эти слова, и ей понравилось, как они прозвучали.
Он промолчал.
Она подозвала Цезаря, своего сенбернара, который все это время дремал на большой диванной подушке в углу комнаты, и пристегнула поводок. Она взглянула на Жан-Пьера. Она не ожидала увидеть его таким грустным. Фотоаппарат лежал у нее в сумочке, и она подумала, не снять ли его лежащим на полу и потом назвать фотографию «Раненый мужчина» или что-то вроде этого. Но не стала. Ей показалось это неуместным, да к тому же было бы слишком большим усилием для ее нынешнего состояния.
— Пошли, Цезарь, — сказала она, ведя собаку к двери, а музыка — если это можно было назвать музыкой — продолжала монотонно дребезжать. Жан-Пьер смотрел на пол или на ковер — трудно сказать, на что именно.
Глава 2
Она шла по улице, к автомобилю. Заднее сиденье было опущено специально для Цезаря, и он, вскарабкавшись, улегся на него. Она села в машину, захлопнула дверцу и нащупала прикуриватель.
Ее родители купили этот старый «фиат» в Нормандии неделю назад, после того как их «рено» окончательно сдох в выходные, проведенные с какими-то родственниками; она впервые курила в этой машине. В темноте она не сразу нашла маленькую темную кнопку. Когда она выскочила, Вероника прикурила самокрутку и, сидя перед рулем, подумала, что не в состоянии ехать домой.
— Я бросила его, Цезарь, — сказала она.
Уже минула полночь, она устала и решила заночевать прямо в машине. Солнце разбудит ее раньше, чем Жан-Пьер выйдет из дома, и он не увидит, что она провела ночь в машине, с сенбернаром, спящим на заднем сиденье. Она до упора опустила спинку сиденья и посмотрела на мягкий свет, исходивший из окна Жан-Пьера. Она вспомнила, что восемь месяцев назад приход в этот дом произвел на нее очень сильное впечатление. С Жан-Пьером они познакомились на вечеринке, где она увидела стеллажи с компакт-дисками, записанными музыкантами, о которых она никогда не слышала, полки с книгами писателей, которых она никогда не читала и знала лишь по именам, — вроде Губерта Селби-младшего, Генри Миллера, Керьяка, Буковского и Хулио Кортасара, чьи «Классики», как она позднее узнала, были для Жан-Пьера своего рода Библией. А он временами очень сожалел о том, что родился в Париже, а не приехал в него из Южной Америки — как Горацио Оливейра, главный герой книги. Жан-Пьер был уверен, что сам факт рождения в Париже несколько сковывает и ограничивает его. Однажды пьяным вечером он рассказал ей, что часто проходит мимо того места у старой школы, где когда-то, споткнувшись о кирпич, он умудрился ободрать колено и угодить рукой в собачье дерьмо. И такое ощущение, что не было этих двадцати пяти лет: доносится запах дерьма, слышатся язвительные насмешки ребят. Он спрашивал ее, каково было бы — как ей кажется? — пойти посмотреть рыбу на Ке де ла Мейжисери, зная, что в любой момент можно встретить кого-нибудь из знакомых матери, кто узнает его и будет расспрашивать, как дела и не нашел ли он нормальной работы, хотя по одному его виду можно сказать, что нет. И в их глазах будет читаться сожаление о том, что у его матери такой сын, который до сих пор не повзрослел и, видимо, уже никогда не повзрослеет. А вот если бы он провел детство в Аргентине, он бы мог свободно гулять по улицам Парижа, словно прошлого никогда и не было.
Среди его книг стояли — шесть в ряд — романы Анаис Нин. Вероника понимала, что вообще-то ничего особенного в этих полу интеллектуальных книгах и пластинках нет, что они способны поразить лишь такую девочку с широко раскрытыми глазами, какой она была тогда. А он был самым старшим из всех ее знакомых. Но книги Анаис Нин стояли особняком, и она решила, что если он был заядлым ее читателем, то, должно быть, овладел эротическим искусством и чувствует глубинные желания женщин; ей захотелось выяснить, что же он знает. А он поставил диск с какой-то медленной музыкой, которой она не узнала, да и не особенно задумывалась об этом, а он уже мусолил ей ухо, и рука скользнула у нее по животу и опустилась сзади в джинсы. Откуда ей было знать, что его бывшая подружка после недолгого ужасного сожительства выехала две недели назад, прихватив все свое барахло, кроме уродливой мельницы для перца, пары зеленых перчаток, левая — с дырой на большом пальце, полупустой баночки тарамасалаты[1]и этих шести томов Анаис Нин.
Она не подозревала, что сделала бы Анаис Нин из его почти молчаливого соития, из того, как он колдовал с ее грудью или как он выкурил три сигареты за те полчаса, что был в ней, вытягиваясь к ночному столику и правой рукой доставая сигарету из пачки, вставляя ее в рот, прикуривая, стряхивая пепел за край кровати, а когда сигарета догорала — гасил ее о половицу. Он даже не сбился с ритма, роняя на нее пепел и выпуская дым в глаза. Анаис Нин, возможно, подумала бы, что поскольку он достаточно красив, то и так сойдет; и ей нравилось бы, как его волосы щекочут ей плечи; и заметила, что его пенис чуть толще, чем у предшественников, словно это зависит от возраста — как у ствола дерева. Она, быть может, счастливо грезила в этой монотонности, и, возможно, когда он закончил и бросил мокрый презерватив на пол, пробормотав: «Это было хорошо», Анаис Нин тоже поцеловала бы его и сказала: «Да, это было хорошо», и подумала: «Это не просто на одну ночь — у меня теперь новый парень».
Но все шло, как шло, думала Вероника, пытаясь поудобней устроиться на водительском сиденье. Все, что у них было, прошло почти сразу, в первую ночь. А после — тот же фильм прокручивался вновь и вновь. Он был неплох, где-то даже очень хорош, этот фильм, но он оставался все тем же, сколько его не прокручивай.
Мимо машины прошел какой-то мужчина — она видела, как он скрылся за углом. Она все курила и думала о Жан-Пьере, о Цезаре, о фотокамере и о своей скучной работе. Еще какой-то мужчина вышел из-за того же угла и пошел по направлению к ней. Может, это возвращается прежний, чтобы еще раз взглянуть на нее, подумала Вероника, проверяя, заперты ли дверцы машины.
— Присматривай за мной, Цезарь, — сказала она.
Мужчина быстро прошел мимо, на мгновение встретившись с ней глазами. Она вставила ключ в замок зажигания, пристегнула ремень и завела двигатель. Она решила ехать домой. Как она могла чувствовать себя в безопасности, когда этот мужчина ходит тут все время, — да даже если бы это были два разных человека, — даже самые милые люди во Франции, из тех, что по субботам, вырядившись виноградной гроздью, стоят на оживленных улицах и гремят жестянками, собирая милостыню для несчастных детей. И, несмотря на красивую коричневую куртку, спать в машине будет холодно, даже в обнимку с Цезарем. А кроме того, ночная прохлада и страхи, кажется, отрезвили ее.
