Родители не спали и не жили вместе ни одного дня до свадьбы, поэтому проблемы начались в первые же часы семейной жизни. Они даже не пробовали решать их и совсем не старались понять друг друга, а просто устраивали вечеринку за вечеринкой, стараясь как можно реже оставаться наедине друг с другом. Делать это стало гораздо труднее, когда семья отца, владевшая в Малайе нефтяными танкерами, вдруг перестала высылать ему деньги и когда мама с папой вдруг обнаружили, что один плюс один равняется трем, если не пользоваться контрацептивами.
Когда-то богатому и элегантному молодому человеку пришлось бросить университет и устроиться рабочим на лакокрасочную фабрику, чтобы обеспечить себе и своей беременной жене тот образ жизни, к которому они успели привыкнуть. Вскоре родители обнаружили, что бытовые трудности и культурные различия являются отличным поводом для взаимных обвинений и ссор. К тому моменту, когда я появилась на свет, дни их брака были уже сочтены – их оставалось всего пять.
2
После поспешного папиного отъезда всю ответственность за мое воспитание взяла на себя бабушка. Мой первый день рождения был ознаменован чудесным тортиком с глазированной уточкой наверху, который испекла моя крестная, тетя Конни. Она и крестный, дядя Кевин, в детстве служили для меня главным источником радости, счастливых впечатлений и единственной связью с нормальной жизнью.
Мой второй день рождения ознаменовался маминой «смертью». После папиного отъезда она ежедневно глотала массу таблеток из числа тех, что отпускаются строго по рецепту врача, и в тот день, вероятно, немного перестаралась. Она зашла в гости на свою прежнюю работу, спокойно пила там кофе и болтала, а потом без всякого повода вдруг потеряла сознание и упала лицом на стол. Сердце остановилось, мама перестала дышать, и друзья срочно запихали ее в машину и отвезли в больницу Святого Винсента, которая, к счастью, находилась за углом. После семи минут пребывания в состоянии клинической смерти ее удалось оживить.
У мамы была эмболия – состояние, при котором кровь свертывается и в ней образуется пузырек воздуха, проникающий в мозг (а иногда в легкое), что и вызывает смерть. После маминой «смерти» и воскрешения у нее оказалась пораженной левая височная доля мозга, что привело к нарушениям речи, некоторым расстройствам умственной деятельности и вдобавок ко всему к эпилепсии. Ей пришлось заново учиться писать, пользоваться ножом и вилкой и восстанавливать некоторые провалы в памяти. Первый эпилептический припадок случился у нее сразу же после возвращения из больницы. Потом они повторялись, всегда неожиданно и без всякого предупреждения. Она валилась на пол и начинала судорожно дергаться, а глаза закатывались так, что были видны одни белки. При этом мама скрипела зубами и иногда прикусывала язык. Бабушке пришлось учиться оказывать ей первую помощь при таких приступах.
Когда мама заболела, я стала проводить много времени на молочной ферме у моих крестных родителей. Она находилась в Гипсланде, в небольшой долине, окруженной горными хребтами, на склонах которых под безжалостным солнцем росли только одинокие, похожие на призраки эвкалипты. Ближайшие соседи жили в нескольких милях от нас, а почту доставляли раз в неделю и бросали в старый молочный бидон, прибитый к воротам, до которых от дома надо было идти минут тридцать. Целыми днями мои крестные родители доили коров, вычищали навоз из хлева, заготавливали сено, а я с удовольствием им помогала и на своих коротких пухлых ножках едва поспевала за дядей, когда он взбирался по склонам холмов, разыскивая отбившуюся от стада скотину. А кроме того, я лазила по деревьям и играла в прятки со своей собачкой Грошиком, таким же странным гибридом, как и я сама, – помесью гончей и фокстерьера, и эти счастливые занятия заполняли все мои дни и надежно ограждали меня от наркотического тумана, в котором проходила жизнь моей матери.
Став немного постарше, я начала понимать, что скорее всего моя мама никогда не станет похожей на тех матерей, которых я видела по телевизору. Мы никогда не будем вместе печь всякие вкусности, и она никогда не будет играть со мной. И я могу только мечтать о такой жизни, в которой мамы расчесывают волосы своим дочкам и читают им на ночь сказки.
К тому моменту, когда мне исполнилось четыре года, мама существовала в отдельном, совершенно изолированном мире своей болезни, и иногда за несколько дней или даже недель я ни разу не видела ее. Дверь в ее комнату с блестящей, слишком высокой для меня хромированной ручкой всегда была плотно закрыта и приотворялась лишь на секунду, чтобы впустить или выпустить бабушку.
Мы с бабушкой жили в соседней комнате, маленькой и вытянутой, больше похожей на обувную коробку, с единственным окном, выходящим на старый, выцветший забор. Бабушкина кровать стояла прямо у этого окна, и она категорически отказывалась открывать его в зимнее время после четырех часов вечера и до восьми утра, так как была убеждена, что ночной воздух немедленно проникнет ко мне в легкие и я заболею. Бабушка твердо верила, что на свете нет ничего опаснее простуды. Ее любимой фразой было пожелание: «Смотри не простудись», и она с удовольствием рассказывала мне о предстоящих страшных последствиях, если простуда перекинется на почки. Много позже я как-то с ужасом поймала себя на том, что, мрачно качая головой, повторяю ту же фразу своим детям, и тут же испытала острый укол вины, потому что на самом деле никогда не разделяла бабушкиных страхов.
В ногах наших кроватей стояла пара исполинских резных шкафов, в которых бабушка хранила все свои сокровища. Из них она извлекала всякие бесконечно интересные вещи, если надо было занять меня чем-нибудь в дождливые дни. Большинство предметов хранилось в шкафах с тех пор, когда у бабушки был собственный галантерейный магазин. В них имелась масса шкатулочек и коробочек с самыми разнообразными пуговицами: сделанными из перламутра, кожи и дерева, золотыми, искусно вырезанными в форме цветка и самыми простыми – белыми и гладкими. По заданию бабушки я сортировала их по форме, размеру или цвету и даже нашивала на картонки, которые она специально собирала для этой цели; иногда я делала из них себе украшения. Подозреваю, что одни и те же пуговицы я сортировала по многу раз, потому что бабушка специально снова смешивала их и таким образом обеспечивала мне постоянное развлечение в ненастные дни.
Еще в шкафах хранился лисий мех – остаток от дней бабушкиного процветания в тридцатых – сороковых годах. Мех сильно пах нафталином и затхлостью. Я шикарно закутывалась в него и гордо расхаживала по дому. Этот мех очень забавно застегивался: во рту лисицы имелись маленькие крючочки, которые цеплялись за петельки на ее хвосте. Оставленные на шкуре лапки при этом болтались на груди и спине дамы или у нее по плечам. Бабушка уверяла, что в «ее дни» это считалось верхом элегантности. Я часто раздумывала над тем, как тогдашние модницы во время званых обедов умудрялись не окунать лапки погибшего животного в суп и не оставлять на масле следов когтей, если наклонялись над столом.
Когда я была маленькой, бабушкины шкафы с сокровищами часто снились мне в ночных кошмарах. Их дверцы страшно хлопали, а черное пустое нутро зияло и надвигалось на меня, стремясь проглотить (тогда мне казалось, что шкафы питаются маленькими девочками). Я просыпалась и, дрожа от страха, перебиралась на бабушкину кровать, ища у нее тепла и защиты. Но я никогда не рассказывала ей, что именно меня напугало: мне казалось, что шкафы могут подслушать и тогда разозлятся на меня еще больше. Я и до сих пор очень не люблю распахнутых дверц шкафов.
