Кембриджский период жизни Хайджаба многое говорит о Витгенштейне. Хайджаб приехал в Кембридж в 1945 году, получив стипендию, — приехал из Иерусалима, где преподавал математику в средней школе. Он намеревался сменить область деятельности и со временем защитить диссертацию по философии. Через три года он покинул Кембридж, так и не получив докторской степени. Хайджаб совершил роковую ошибку: несмотря на все советы (в числе советчиков, между прочим, был и Ричард Брейтуйэт), он попросил Витгенштейна стать его руководителем. Витгенштейн, ко всеобщему изумлению, согласился.
Хайджаб прекрасно помнит занятия с научным руководителем. Проходили они, когда позволяла погода, на свежем воздухе. Втроем — Хайджаб, Витгенштейн и студентка Элизабет Энском — они бродили и бродили кругами по идеально ухоженному садику Тринити, поглощенные дискуссией о философии религии. «Если хотите узнать, религиозен ли человек, не спрашивайте его — наблюдайте», — говорил Витгенштейн. В присутствии наставника Хайджаб все больше молчал, скованный ужасом, зато в его отсутствие, бывало, блистал красноречием — беседы с учителем не проходили даром.
Витгенштейн, как вспоминает сейчас Хайджаб, камня на камне не оставил от его интеллектуальной базы, от его веры и способности к абстрактному мышлению. Докторская диссертация была заброшена; уехав из Кембриджа, он на много лет оставил всякую мысль о философии и снова занялся математикой. Витгенштейн был, говорит Хайджаб, «как атомная бомба, как торнадо — людям трудно такое понять».
Тем не менее Хайджаб по сей день хранит верность наставнику, любя его той пылкой любовью, какую только Витгенштейн и умел внушать. «Часто приходится слышать, что вся философия — это лишь примечания к Платону, — говорит Хайджаб, — но тут следовало бы добавить "до Витгенштейна"». И в конечном итоге преданность ученика учителю была вознаграждена. В 1999 году Хайджаб произвел сенсацию в Австрии на конференции, посвященной Витгенштейну. Сначала он нарушил плавный ход собрания, явившись незваным, но затем ему выделили время для двух дополнительных лекций, и его воспоминания об учителе получили высокую оценку в респектабельнейшем Neue Zurcher Zeitung. Из Австрии он отправился в Кембридж — вести семинары в архиве Витгенштейна. По словам Хайджаба, ему понадобилось полвека, чтобы оправиться от «передозировки» Витгенштейна, и теперь он хочет наверстать упущенное.
Чтобы в полном объеме восстановить историю конфликта между Витгенштейном и Поппером, необходимо собрать воедино все свидетельства. С чего же и начать, как не с воспоминаний очевидцев?
Попробуем перенестись в тот промозглый октябрьский вечер, в комнату, куда в ожидании доклада доктора Поппера битком набился народ, — и разглядеть в толпе девятерых свидетелей, только совсем еще молодых. Но сначала, конечно же, взгляд остановится на великих. Прямо перед камином мирно курит трубку седовласый Бертран Рассел. Слева от него, лицом к аудитории, Карл Поппер — тихий и на вид неприметный. Какой-то студент-старшекурсник перешептывается с соседом, обращая его внимание на выдающиеся уши Поппера, несоразмерные с его щуплой фигуркой, — будет над чем посмеяться за пинтой пива после семинара. Поппер присматривается к своему оппоненту, о котором так много думал, но никогда раньше не видел: Витгенштейн, председатель Клуба, сидит справа от Рассела. Роста он тоже небольшого, но в нем ощущается напряжение невероятной силы. Он нервно проводит рукой по лбу, дожидаясь момента, когда пора будет открывать собрание, и смотрит на Поппера пронзительными голубыми глазами, с «такими белыми и большими белками, что становится не по себе».
Да, Витгенштейн и Поппер — ради них мы сюда и пришли. Взгляд перебегает на юного аспиранта, Васфи Хайджаба. Он сжимает в руках протоколы Клуба моральных наук, куда позже впишет более чем сдержанную оценку событий вечера: «Заседание было необычайно напряженным».
Именно Хайджаб отправил Попперу аккуратно написанное от руки приглашение и договорился о переносе даты с обычного клубного вторника на пятницу, чтобы гостю было удобно. Как всякий секретарь на его месте, он чувствовал себя ответственным за своевременное прибытие гостя и нервничал, пока не увидел его во плоти. Крепкое рукопожатие Поппера — первый признак того, что за хрупким телосложением скрыта недюжинная сила личности.
Рядом с Поппером сидит его ближайший кембриджский друг, Питер Мунц. Он пишет диссертацию по истории. Мунц — один из двоих, кому довелось поучиться и у Витгенштейна, и у Поппера: у последнего — в Новой Зеландии в годы войны, а Витгенштейн совсем недавно, всего несколько недель назад, пригласил его, явно талантливого и вдумчивого студента, на свои семинары в Уэвелл-корте. Мунц вспоминает, как обычно читал лекции Поппер: медленно мерил шагами комнату, подбрасывал и ловил кусочек мела, не сбиваясь с размеренного шага, говорил длинными, идеально построенными фразами. И вот он лицом к лицу встречается с Витгенштейном, который вырывает из себя каждое слово с болью, точно занозу, мучительно борется со своей мыслью, обхватывает голову руками, бормочет: «Господи, какой я сегодня идиот!» или вскрикивает: «Черт меня подери! Ну помогите же кто-нибудь!»
А вот Джон Вайнлотт. Ему двадцать три года; лицо его еще хранит следы суровой флотской службы на Дальнем Востоке. Сюда его привел случай, происшедший на войне. Перед призывом на флот он изучал иностранные языки в Лондонском университете. Потом, роясь в книжной лавке в Коломбо (для него это была столица Цейлона, а не Шри-Ланки, как сегодня для нас), он откопал «Логико-философский трактат» Витгенштейна — и был сражен наповал. Как только кончилась война, он перевелся в Кембридж — «сидеть у ног Витгенштейна». Сейчас Вайнлотт мерит приглашенного докладчика — Поппера — своим знаменитым скептическим взглядом, тем самым, который позже будет неизменно приводить в замешательство истцов, ответчиков и барристеров. Сегодняшний семинар в Уэвелл-корте был для него особым интеллектуальным испытанием. Кроме «разговора с собой» они обсуждали гибкость математических правил. «Допустим, — выдвигал гипотезу Витгенштейн, — все вы всегда занимались арифметикой только в этой комнате. И вот вы переходите в соседнюю. Может ли там быть обоснованным утверждение 2 + 2 = 5?» Он развивает эту очевидную нелепость дальше: «Если вы возвращаетесь из соседней комнаты, получив результат 20 х 20 = 600, а я говорю, что это неверно, то не можете ли вы возразить: "Но ведь в соседней комнате это было верно!"?» Вайнлотт до сих пор это вспоминает. Прежде он никогда не встречал такой напряженности и страстности мысли, такого «интеллектуального накала».
Ближе к входу сидит самый яростный сторонник и защитник Витгенштейна — Питер Гич. Он аспирант, но сейчас находится в Кембридже без какого-либо официального raison d'etre. Зато его жена Элизабет Энском — старшекурсница Ньюнема, женского колледжа в Кембридже, и, как и ее муж, член Клуба моральных наук. Правда, сегодня вечером она сидит с двумя их малышами дома — на Фицуильям-стрит, сразу за Кингз-парад. И муж и жена — близкие друзья Витгенштейна: она станет одним из его литературных душеприказчиков и переводчиков и — сама по себе — выдающимся философом. Витгенштейн нежно называет ее «дружище». Вот описание ее внешности в те годы: «коренастая… в широких брюках и мужском пиджаке». Элизабет и Питер — образцовая академическая чета; оба показали блестящие успехи в том, что в Оксфорде называется Literae Humaniores и считается самым сложным курсом, — классические языки, греческая и римская история, древняя и современная философия. Их собственная философия отмечена непоколебимой преданностью католичеству. У Питера это, возможно, отчасти объясняется непостоянством отца, имевшего привычку без видимых угрызений совести менять вероисповедание по несколько раз в год; у Элизабет — тем, что она обратилась в веру уже взрослым человеком.
