У Патриции мужа не было – был лишь равнодушный ко всему, кроме своих песен, изысканного секса и марихуаны, возлюбленный. Любил ли он ее? Этого Пат до сих пор не знала. Она просто старалась не задумываться над подобного рода вопросами. Она сама любила до безумия – а этого в двадцать два года предостаточно.
Кроме того, Пат занималась любимым делом, обладала ясным умом и хорошеньким личиком! Впереди была целая жизнь. А теперь – ребенок.
Устроившись по-турецки на чуть пожухлой траве газона, девушка закурила, не сводя глаз с красной черепицы. Именно из-за нее Пат и выбрала этот неказистый дом в непрестижном районе – черепица напоминала ей Англию. Внутри Мэтью все устроил на суперсовременный лад, но, когда бы она ни приближалась к дому, красный огонек грел ей сердце.
Странно, она никогда не считала себя сентиментальной и, живя в Ноттингеме, не испытывала к родовому гнезду никаких особых чувств, а вот через полгода жизни в Штатах – затосковала. И сейчас в этом пустынном заброшенном скверике тоска вдруг стала пронзительно острой. Пат нахмурилась и потянула из пачки новую сигарету. «Впрочем, ничего удивительного, – успокаивала она себя. – Ведь ребенок – это не только будущее, но и прошлое, корни, все то, что связывает нас с предками, с историей вообще… Это голос крови… Но сказать Мэту о малыше было бы легче там, а не здесь». И она с живостью представила себе темную прохладную переднюю старого ноттингемского дома с огромным ларем зеленоватого мрамора, на котором она шепталась с мамой о своих тайнах и горестях… Она взяла бы Мэта за руку и привела туда, в полумрак, в детство… Америка же требовала ясности и определенности. Во всем.
И, смахнув неожиданные слезы, Патриция решительно направилась к дому, в глубине души надеясь, что Мэт еще не приехал и у нее будет время подготовиться к разговору в более реальной обстановке. Но недавно купленный густо-лиловый «форд» Мэтью Вирца, брошенный хозяином, как обычно, едва ли не на середине улицы, отменил ее планы. Заставив себя улыбнуться, Пат вошла в дом.
Звуки гитары плыли по холлу, то накатывая бурной волной, то убегая шелестящей пеной, и, как всегда, сердце девушки застыло в предвкушении чуда. Прошептав имя возлюбленного, она бросилась наверх в огромный зал второго этажа, туда, где он устроил себе удивительное жилище – адскую смесь домашней студии, бара, спортзала и медвежьей берлоги. У самых дверей походка ее стала бесшумной, и прежде, чем войти, она несколько минут неотрывно смотрела сквозь стеклянную дверь на запрокинутое лицо, обрамленное тяжелыми черными волосами, на длинные пальцы, ласкающие струны…
«Ни я, ни ребенок никогда не перевесят его страсти к музыке», – еще мелькнуло в голове у Пат, но ее рука уже открывала дверь.
– Так поздно? Разве сегодня запись? – Голос Мэтью был спокоен, но и безрадостен. – Битый час сижу с тремя нотами, жара, словно летом… – В зале стоял плотный запах травки. – Садись, помолчи, покурим.
– Мэтью, Мэт…
Но вальяжным движением своего крупного стройного тела Мэт уже откинулся на пестрый ворох индейских одеял, положил гитару на грудь и блаженно затянулся.
– Все потом.
Некоторое время Пат, как завороженная, смотрела на его меняющееся лицо, отражающее то безграничное отчаяние, то неземное блаженство… Но, наконец, не выдержала:
– Послушай же, Мэт. Я совершенно не знаю, как ты отнесешься к тому, что я тебе скажу, но для меня это решено бесповоротно…
Не дав ей договорить, Мэт неожиданным и сильным движением подмял девушку под себя и стал овладевать ею, не разжимая закушенных губ и оставляя на тонких руках синеватые следы своих железных пальцев музыканта. И, как всегда, попадая под эту магическую телесную власть, Патриция почувствовала: еще секунда – и она уже ничего не скажет. Тогда, еще цепляясь ускользающим сознанием за остатки реальности, она выдохнула прямо в его широко раскрытые глаза:
– Я беременна…
Его объятие мгновенно ослабло, и через секунду Мэт лежал рядом с ней. Прошло несколько минут, оба не шевелились, и Пат опять стало страшно, еще страшней, чем по дороге домой. Она слегка повернула голову и увидела, что огромные угольные глаза ее возлюбленного полны непроливающихся горячих слез. Сладкий холодок ужаса, смешанного с восторгом, пробежал по ее спине: Мэт, надменный и недоступный Мэтью Вирц, кумир половины Америки, начиная от прыщавых девчонок и заканчивая бостонскими интеллектуалами, новая звезда блюза… плачет?! Все оказалось так сказочно просто, ожидаемое чудо случилось!
…Вечер они провели, как дети, гоняясь друг за другом по дому, поедая заказанную по телефону еду и смеясь, смеясь без конца.
– Знаешь, давай назовем ее нашим общим именем – Мэтьюпат, правда, здорово? Когда я в четырнадцать лет ездил с отцом в Индию за какими-то мозаиками, то у меня там была одна индианочка, которую так звали… После нее все европейские – просто вода…
И Патриция смеялась, не думая, что последнее, вообще говоря, может относиться и к ней.
– Нет, мы назовем его Роберт, как сына лорда Фитцутса, рожденного в Шервудском лесу! Робин, птичка-малиновка, гроза ноттингемских шерифов!
А ночью Мэт впервые взял ее так, что она ощутила себя плодородной землей, и все стало возможным, и робингудовские стрелы тонко пели в ушах, и все короче становились разбойничьи налеты – и наступила благодать. На губах Мэта стоял легкий смех. Начиналась новая жизнь.
* * *
Под утро Пат приснился таинственный Шервудский лес ее детских мечтаний, где лощины глубоки, а овраги бездонны, где стеной стоят дубы, доставая верхушками до небес, – а вместо леди Джоанны на пороге лесной избушки сидела она сама, баюкая на коленях гитару.
Мэт, которому нипочем были бессонные ночи, уже укатил на старую загородную виллу отца, где шум ветра и плеск прибоя создавали нужную ему атмосферу для творчества, и потому она понежилась в постели еще несколько лишних минут. Потом, ощущая себя полной до краев чашей, Пат стала медленно одеваться. Увы, предметов туалета двадцатидвухлетней женщины на исходе третьей четверти двадцатого века хватило ненадолго, и Пат невольно улыбнулась, вспомнив, сколько времени занимал этот процесс у ее матери. Правда, отец иногда с большим удовольствием исполнял роль горничной, но ведь было бы смешно, если б Мэт вдруг стал втискивать ее в сидящие как вторая кожа джинсы. Безусловно, порой случалось и такое, но это всегда носило характер практической помощи, а отнюдь не тонкой эротики. Про остальные же вещи говорить и вовсе не приходилось.
Внизу неожиданно позвонили, и Пат, забыв, как она еще пять минут назад казалась себе переполненной чашей, помчалась по лестнице, прыгая через две ступеньки: неужели Мэт передумал уезжать? Но в дверях, сияя золотыми кудрями и свежевыбритыми щеками, стоял Стив Шерфорд, еще недавно ее царь и Бог, а теперь лучший товарищ и умный наставник.
– Утро действительно доброе, малышка?
– Лучше не бывает! Но Боже, что у тебя за вид!? – Обычно на работе Стив ничем не отличался от последнего монтировщика сцены и носил восхитительные джинсы, на которых под заплатами не видно было основы и которые, по его утверждению, радовали еще его двоюродного дедушку после окончания второй мировой войны. За год жизни в Штатах Патриция успела отвыкнуть от английской чопорности, легко приняв тот минимальный набор одежды и непринужденный стиль, что отличали как самих «детей цветов», так и молодежную среду вообще. А ведь страшно вспомнить, что девочкам в колледже Королевской академии даже заколки предписывалось носить одинакового цвета! Но сейчас на Стиве Шерфорде красовался костюм явно европейского класса. – Ты прелесть, Стиви! Кого собрался обольщать?
