Хлопнула дверца холодильника. И часа не прошло после обеда, а Джей с Грейсоном уже совершали набег на кухню в поисках еды.
– Ма-а-ам! – заорал сверху Грейсон. – Ты кексы обещала!
– В дождь никаких кексов! – крикнула в ответ Рут.
– Почему?
– Не поднимутся!
– Почему?
Рут шумно фыркнула.
– Готова? – бросила она мне.
– Потому ЧТО! – хором выпалили мы.
– Мой вариант – «Из Африки»[15], – продолжила Рут, даже не запнувшись.
– Неужели?
– А ты видела на экране смерть еще печальнее?
– Только не смейся, обещаешь?
Рут округлила глаза и рот в лицемерно-наивном возмущении:
– Когда это я над тобой смеялась, подруга?
– «История любви»[16].
Рут подавилась смешком.
– Ой, мамочки! Это не я, ей-богу, не я. Али Макгроу похож на деревяшку, только из Пиноккио актер куда лучше.
– После «Истории любви» я купила себе вязаную шапочку-«колокольчик», как у Дженни, – чтобы кто-нибудь вроде Райана О'Нила в меня влюбился! – Я покачала головой. – Следующая номинация – «Самые душещипательные рыдания». Чур, я первая.
– Ну?
– Слышала что-нибудь о Леу-Гранд-театр в Атланте?
– Само собой. Премьера «Унесенных ветром».
– Точно. Одним декабрьским днем, еще в те времена, когда мне платили за анализ банковских вкладов, я четыре часа провела у окна нашего офиса на тридцатом этаже, глядя, как Леу-Гранд обращается в пепел. Пожарные были бессильны. Жуткое зрелище – гибель джентльмена голубых кровей, да еще такая плебейская гибель. Между прочим, Скотти подсчитал, что я провела сто двадцать шесть часов жизни в рыданиях над «Унесенными ветром». – Я смотрела в потолок, но усмешку лежащей рядом Рут все же почувствовала. – Следующим утром по дороге на работу я проезжала на автобусе мимо останков Леу-Гранд – обугленных, черных-пречерных столбов за желтой полицейской лентой. Руины еще дымились, но вода за ночь замерзла, и столбы обросли громадными сосульками. Меня вырвало.
– В автобусе?
– Прямо посреди прохода. Скотти счел, что виновата духота в салоне, вонь от хот-догов и дешевого одеколона плюс мое переутомление. А я была уверена, что не вынесла плачевного вида праха роскошного здания. – Я скосила глаза на Рут. – А все оказалось проще. Я всего лишь была беременна.
– Всего лишь, - сухо повторила Рут.
Вмешалась Слоун, сунув Рут под нос коробочку с тенями:
– Это какой цвет?
Рут прищурилась.
– «Непорочный голубой», – прочитала она. – Педерастический, короче.
– Переде – что? – Слоун старательно растирала тени от уголка материнского глаза к виску. Рут выглядела клоном Клеопатры, минимум неделю страдающим от бессонницы.
Я притихла, вновь проживая кручину по погибшему кинотеатру и всему, что он олицетворял. Скотти пытался проникнуться моей тоской. Тщетно. Такая преданность была выше его понимания.
В комнате Джея явно назревала потасовка – мальчишки воевали за роль Архитектора в «Жизни».
– Вот где и впрямь жалостная картина, -сказала Рут. – Им всего-то по семь, а они уже знают, какая карта в Жизни обещает самый высокий заработок. А ну тихо там! -рявкнула она. Учуяв суматоху поинтереснее и лелея бесплодную надежду принять в ней участие, Бетти и Слоун улизнули из спальни. – «Касабланка».
– «Вестсайдская история».
– «Любовь после полудня»![17]– вдруг воскликнула Рут.
– О-о! Одри, умоляющая на вокзале Гэри! Согласна. Вообще – любой фильм с Одри.
– Ладно, но мы упустили Номер Один. Лидера по рыданиям всех времен и народов. Или не упустили, а оставили на закуску?
Рут еще не успела вытащить из волос покореженную шпильку, а я уже догадалась:
– «Какими мы были»[18]. Та сцена в конце, где Кэти и Хуббель случайно встречаются у «Плазы» и Кэти смахивает его челку с глаз, как делала это тысячу раз!
Рут покачала головой.
– Нет-нет-нет. Другая сцена. Где Кэти говорит: «Разве не чудесно было бы снова стать такими, какими мы были, когда все было легко?» А Хуббель отвечает: «О, Кэти. Легко никогда не было».
– Нет-нет. Там, где он говорит: «Ты слишком многого хочешь». А она отвечает: «Пусть, но посмотри, что я получила».
Одну за другой я повытаскивала из волос крохотные заколки.
– А знаешь… – Густо намазанные губы Рут сложились в печальную улыбку. – Во всех этих картинах мы проливаем слезы из-за женщин. Дженни, Кэти, Мэгги, Анна. И так далее. Замечала когда-нибудь? Всегда только женщины, одни женщины. – Она свернулась уютным тугим комочком, подсунула под голову подушечку – презент от детей, в вышитой наволочке, которая выглядела потрепанной с той минуты, как я развернула подарочную упаковку. – Ты видишь общую нить во всех этих слезливых сценах? – продолжала Рут. – Понимаешь, что происходит во всех до единой? Каждая из них – расставание. Уход. Разобщение. Вот о чем все эти истории, над которыми мы рыдаем. И это единственное, о чем стоит рассказывать, или писать, или читать. Что стоит смотреть. О чем стоит вспоминать.
Мы лежали с ней рядом, как два эмбриона, пока детский визг не вырвал нас из недвижности.
– Мам! Грейсон заплювал моей Барби косички! Он испортил, совсем испортил мою Барби с Настоящими Волосами!
– Заплел, - раздался презрительный ответ Грейсона. – Заплел, тупица.
– Мам, он обзывается тупицей!
И мы с Рут, матери этих четверых, нехотя поднялись – чтобы вмешаться и рассудить. На стеганом белом покрывале остались вмятины от наших тел и пятна «непорочного голубого».
Смешно все это, не правда ли. Игра девчонок в «Салон красоты», игра мам в «лучшие фильмы» тем мрачным, дождливым вечером. Смешно и нелепо, что мы лили слезы над сценами, сюжетами, героями, по сути бессмысленными, если не считать того, что они значили для нас в каком-то давно прошедшем моменте нашей жизни.
