В общем, настоящая любовь началась только после Валеркиного возвращения из армии. Если и до того он был довольно накачанным и уж никак не выглядел маменькиным сынком, то из армии Чернышев вернулся настоящим богатырем. И противные прыщи пропали, как будто и не бывало их никогда, лишь в двух местах на правой щеке остались маленькие следы, как оспинки.
Любил Валерка красиво. Если уж цветы — так охапками, если конфеты — то огромными кульками, так, чтобы едва донести до Кристины и тут же словно бы случайно рассыпать необъятный кулек прямо на нее. Так и осыпал шоколадом с завидной регулярностью. А еще…
А еще умел любить не только душою. И не только душе Кристининой сделать умел приятное. Если до его призыва в армию они буквально ни единого разочка не поцеловались, то уж после… О, после они это дело наверстывали с упорством, достойным лучшего применения! Валерка умел целовать так, что у Кристины не только дух захватывало, но в буквальном смысле слова земля из-под ног уходила. Просто подгибались коленки, и все. От страсти ли, от предчувствия ли. А может, даже и не от поцелуев? Может, просто невероятно приятно было маленькой Кристине утопать в сильных Валеркиных объятиях? Прижаться к его мускулистой груди и растаять, словно бы впитаться в него через кожу его загорелую, через всю эту гору мышц. Стать одним с ним целым, еще не слившись воедино в порыве экстаза, в страстном танце естества.
Нет, Валерка не был у Кристины первым, естественно не был. Не в то время живем, чтобы даже думать об этом. Но вот в чем Кристина была абсолютно убеждена, так это в том, что никто до Валерки не мог заставить ее почувствовать хоть на четверть то, что чувствовала она в крепких объятиях Чернышева. Только с Валеркой она переставала быть самой собой, она терялась, буквально исчезала, как личность, в понятии "мы", уже не умея идентифицировать себя саму, вытащить свое отдельное "я" из потрясающе уютного и всеобъемлющего "мы". И сама не понимала — физическое ли удовольствие ей дарил Валерка, от телесной ли радости она забывала себя саму, забывала, как зовут родную маму. Или же в гораздо большей степени, чем физическая, испытывала радость моральную? Не знала, не понимала. Да и не хотела ковыряться в собственных чувствах, не видела в этом ни малейшей необходимости. Скорее, просто не хотела терять на это драгоценных минут. Ведь, увы, не так уж много времени могли они уделять друг другу. И не столько из-за занятости, сколько из-за отсутствия собственного угла. Потому что редко их свободное от работы или учебы время припадало на те моменты, когда чьи-либо родители покидали дом хотя бы на часок.
Да, до обидного мало времени они проводили наедине друг с другом! Ах, как хотелось Кристине скорее пожениться и уже не страдать от этого. Так хотелось не скрывать от мамы счастливых глаз, когда она, неожиданно вернувшаяся, заставала Валерку в гостях у дочери. Кристина даже намекнула Чернышеву пару раз, что, мол, неплохо было бы, а, как ты думаешь?
А Чернышев думал иначе… Нет, он не отказывался жениться. Просто… Просто на ближайшее время у него были другие планы. Неизвестно откуда вдруг появилась мечта, даже цель жизни. Вдруг забредил театром, надумал поступать в театральное. И это после энергетического-то техникума?! Да после армии, когда нормальные люди устраиваются на работу, чтобы обеспечить достойную жизнь себе и любимой женщине!
— Валерка, милый, ну что ты еще придумал? — пыталась Кристина вправить любимому мозги. — Какое театральное? Ну это же дети мечтают о сцене, юные глупые девчонки. Но ты-то?! Да и вообще уже поздно учиться — тебе ведь уже двадцать два года, Валерка! Учиться же идут после школы, а не после армии!
Чернышев крепко обнимал подругу и отвечал:
— Нет, Кристинка, ничего-то ты не понимаешь! У нас в армии был самодеятельный театр. Ерунда конечно, художественная самодеятельность — она и есть самодеятельность. Но я чувствую — это мое, понимаешь? Я ведь до армии в театре ни разу не был, даже в нашем. Только в Хабаровске нас повели в театр. Не всех, только тех, кто согласился участвовать в спектакле. Я ведь даже не хотел, представляешь? Меня же уговаривали в нем играть! А я, дурак, согласился только из-за некоторых послаблений дисциплины, представляешь? А потом… Засосало, Кристинка! Если б ты знала, какой это кайф! И не отговаривай меня. Давай лучше вместе поступать, а? И не в наш институт культуры — толку от него, как от козла молока. Давай уж сразу в Москву махнем, а? Ты — в Гнесинку, или в консерваторию, а я в театральное. В Москве театральных много, хоть в какое-то да поступлю. Я чувствую, я уверен — как пить дать поступлю! И ты поступишь! Ты же просто шикарно поешь, Кристинка! Поехали вместе, а?
— Ай, Валер, я тебя умоляю — какая Гнесинка, какая консерватория? Пою я, может, и шикарно, но у меня ж даже музыкальной школы за спиной нет. Родители в свое время великую глупость спороли: отвели в музыкалку, я в нее поступила, а они потом решили, что двадцать пять рублей в месяц за мое музыкальное образование — слишком высокая для них цена. А кому я в той Москве нужна без музыкального образования? И ты, Валер, чем ерундой маяться, уж лучше не терял бы время на ту Москву — все равно ведь вернешься. Там, в Москве, своих хватает. Не бросай меня, Валерка, а? Останься со мной?
Не остался…Уехал. И, на удивление, таки поступил. Не куда попало — в само знаменитое Щукинское поступил! Да еще и с первого раза! Видать, и правда было в нем что-то этакое, чего Кристина не разглядела. И пожалела. Пожалела, что не послушалась Валерку, не поехала с ним. Чем черт не шутит? А вдруг и она бы куда-нибудь поступила? Поет-то она и в самом деле очень даже неплохо, это если поскромничать. А если без ложной скромности, так и вовсе хорошо, и вовсе даже замечательно поет! Вот и надо было ехать! Ну почему, почему она такая нерешительная?! Почему не поехала?! Ведь даже если бы и не поступила, все равно рядом с Валеркой ведь было бы намного лучше даже при самом плохом раскладе, чем без него!
Ан нет. Испугалась. Не поехала. Не поступила. И осталась одна. Правда, Валерка писал, и писал довольно часто. А вот звонить почти не звонил, слишком дорогое это удовольствие — из Москвы во Владивосток звонить, да еще и для бедного студента. И опять начался эпистолярный роман. Чернышев писал потрясающе красивые письма. Кристина хотела бы отвечать ему столь же изысканно, тоже писать как-нибудь вычурно, высоким слогом, с какими-нибудь необыкновенными ассоциациями, сравнениями, чтобы Валерка понял, какая она на самом деле тонкая и чувствительная натура, да ничего путевого из этих стремлений не выходило. Чернышев в разговоре был совершенно обычным, ни капельки не красноречивым человеком, а вот в письмах своих раскрывался совершенно неожиданно, как диковинный цветок. Кристина же в этом плане была ему полнейшей противоположностью: наговорить могла с три короба, да все так складно и логично, все так здорово, а вот в письмах ну никак не получалось выражаться столь же складно. Сама чувствовала, насколько убогоньки ее письма по сравнению с Валеркиными изысканиями в различных сферах, ибо о любви как таковой Чернышев практически не писал, все больше занимаясь описанием своей жизни со всеми ее прелестями. Очень подробно описывал свою учебу, какие предметы у них необычные преподают: и тебе художественное слово, и этика, и пластика движения, и даже танцы! А еще какие-то этюды. Причем эти самые этюды Валерка описывал особенно подробно, как свои, так и своих сокурсников. Часто писал и про них, про тех, с кем вместе учится, кто, по его мнению, непременно должен был в скором времени достигнуть не абы каких высот в избранной профессии. И про Москву писал много. Очень много про Москву, очень. И непременно в каждом письме выражал неудовольствие тем, что Кристина отказалась поехать вместе с ним, как он выражался, покорять Москву. Не уставал сокрушаться по этому прискорбному поводу.
