Она незаметно спрятала деньги в лиф платья и поднялась. Тем временем Билл, буфетчик, разнимал драку, хотя от незнакомца уже не осталось ничего, кроме куска избитой плоти. Энджел подобрала юбки, когда проходила мимо него.
Сегодня она надела свою единственную чистую нижнюю юбку и не хотела испачкать подол кровью.
Билл закричал:
— Кто-нибудь уберет эту свиную тушу из моей таверны, пока мисс Энджел на нее не наступила?
Двое мужчин неохотно вышли вперед, взяли потерявшего сознание человека за руки и за ноги и поволокли его к двери.
— Мисс Энджел.
Энджел оглянулась — за ее спиной стоял Ред Крейгор, костяшки его пальцев кровоточили, а покрасневшее лицо победно сияло, он выглядел взволнованным и бесконечно довольным собой и протягивал ей оловянный крест.
— Думаю, это тоже ваше.
Энджел взяла крест, уголки ее губ брезгливо опустились, когда она взглянула на мужчину, которого как раз в это время выбрасывали за дверь.
— Мне следует вернуть его бедному сыну койота, — пробормотала она. Но, конечно же, она не могла этого сделать.
Это было делом принципа, и к тому же украшение показалось ей тяжелым, как будто было покрыто никелем. В конце концов, оно могло чего-то стоить. Она пожала плечами:
— Глупцы недостойны обладать богатством. — Она запихнула громоздкое украшение в сумочку и затянула на ней тесемку. — Спасибо, Ред. Доброй ночи, ребята, — обратилась она к присутствующим. — Было приятно иметь с вами дело.
Когда она выходила, ее сопровождал целый хор прощальных пожеланий: «Доброй ночи, мисс Энджел» и «Увидимся завтра, мисс Энджел».
На улице ей пришлось перешагнуть через незнакомца, и она тихо выругалась, когда ее нижняя юбка коснулась его лица. Да, все, похоже, идет к тому, что сегодня вечером ей придется все-таки простирнуть белье.
Она прошла полквартала на восток, пока толпа из таверны не стала редеть и звуки пианино не потонули в глубине ночи, затем проскользнула в узкий проход между лавочками «Фид энд сид» и «Уоткинс ливери энд тэк». Она открыла сумочку, скользнув пальцами по неуклюжему большому кресту, и вынула бутылочку туалетной воды. Торопливо сделав глоток яз бутылочки, она прополоскала рот, чтобы избавиться от запаха виски. Потом собрала волосы, уложенные в этот вечер в соблазнительную копну, падающую на плечо, и стянула их в пучок на затылке, прикрепив его шпильками к волосам на голове. После чего она затянула лиф платья, подняла вверх рукава, так что они закрыли ей плечи, и на два дюйма удлинила подол, расправив складки на поясе. Она встряхнула большую выцветшую хлопчатобумажную шаль, изящно набросила ее на голову, закрепив ее шляпной булавкой таким образом, что ее тело от макушки до талии оказалось стыдливо прикрыто.
После всех этих манипуляций она снова вышла на улицу.
Минутой позже она уже взбегала вверх по трем ступенькам лачуги на краю города и открывала дверь.
— Папа! — позвала она, запыхавшись. — Я дома!
Слабо, чтобы сэкономить керосин, горела лампа, и рядом с ней виднелся силуэт Джереми Хабера, который сидел с книгой в руках, низко наклонясь над столом. Когда дочь позвала его, он тут же отложил книгу, повернулся к ней, и улыбка озарила его лицо.
— Ты испортишь себе зрение, — укорила она его и вывернула фитиль лампы. И сразу же пожалела, что сделала это.
Он не был старым, но при резком свете лампы выглядел стариком. Натянутая на череп, его кожа, казалось, была слишком мала для его лица; тонкая, как папиросная бумага, она обнажала крошечные прожилки на носу и глубокие впадины под глазами. У него были жидкие волосы, их мягкие серебристые пряди были зачесаны так, чтобы волосы закрывали макушку, а контуры его рук проступали через рукава рубашки, напоминая ветви старого дерева. Он был очень худой, страшно худой.
Но когда он ее приветствовал, пожатие его руки было по-прежнему твердым, а в тот момент, когда он сказал: «Я уже начал волноваться», — свет в его глазах победил тени. Она поцеловала его в щеку.
— Извини, что я так поздно, папа. Вдова Симе попросила меня остаться и натереть полы в столовой. Завтра у нее будут гости из деревни.
Снимая шаль, она шагнула за занавеску, отделявшую часть однокомнатной лачуги, которую она называла спальней, от остальной части комнаты.
— Ты слишком много работаешь, — попенял ей отец. — И ходишь одна по улицам в темноте, рискуя нарваться на всяких подонков, которые шляются по городу…
Энджел посмотрела в заляпанное зеркальце, проверяя, в порядке ли ее волосы, вынула из-за подвязки нож и незаметно сунула его под подушку. Потом она достала свернутые в трубочку деньги из лифа платья.
— Слушай, папа. — Она вернулась в комнату, и когда опустилась на колени рядом с ним, ее лицо горело от волнения. — Мне сегодня заплатили, и к тому же вдова дала мне денег за мытье полов! Вместе с тем, что мы скопили, это почти пятьдесят долларов!
Озабоченность на его лице сменилась уважением.
— Так много?
Энджел кивнула и, сидя на коленях, приподняла незакрепленную половицу около печки.
— Завтра я собираюсь съездить на ферму Мэйсона и куплю нам к обеду ножку ягненка. И может быть, еще сладкого зеленого горошка, который ты любишь. Разве это не удовольствие — съесть что-нибудь вкусное вместо вечной тушенки? Держу пари, у тебя появится аппетит!
Она достала банку, которая стояла под половицей, отвинтила крышку и положила в банку банкноты и монеты поверх остальных лежащих там денег. Почти полная. Совсем скоро…
Энджел вернула банку в тайник.
— Осталось совсем немного потерпеть, папа, — улыбнулась она. — Мы выберемся отсюда. Мы уедем на запад, в Калифорнию, как ты хотел. Может быть, мы даже увидим океан еще до того, как выпадет снег!
Он засмеялся:
— Снег никогда не выпадает ни в Калифорнии, ни там, куда мы собираемся ехать, Энджел. Господь милостив ко мне, я смогу увидеть океан еще до того, как закончится зима.
Это здорово.
Его глаза приняли то нежное, мечтательное выражение, какое появлялось всегда, когда он говорил о Калифорнии, и Энджел положила руку ему на колено. Она не особенно доверяла его словам о Калифорнии, где было бесконечное лето и золотые пляжи, но она любила, когда в его глазах появлялось такое выражение. Когда он так смотрел, она почти верила во все это, и это было прекрасно.
Отец похлопал ее по руке и подмигнул ей.
— У меня тоже для тебя сюрприз. — Он взял костыли и медленно, с трудом поднялся на ноги. — Я сегодня тоже хорошо потрудился.
Энджел смотрела, как он бредет по комнате, тяжело опираясь на костыли, и еле сдерживалась, чтобы не прийти ему на помощь. В последнее время ноги беспокоили его сильнее; это все из-за сырости. Но он, кажется, стал меньше кашлять, и как только они переедут в более теплые края, кашель пройдет совсем. Она была в этом уверена.
