Баба-яга в докторском халате, сидевшая за письменным столомс тремя телефонами и аппаратом для измерения кровяного давления, даже непотрудилась меня исследовать. Она лишь слегка повернула узкое лицо к моей жене,окинула ее недобрым взглядом и категорически отказалась выдать справку оздоровье, а затем повернулась всем своим костлявым телом, пробормотав сквозьвставные зубы:
– Это не ему, а вам хочется попутешествовать. Лично я нерекомендую.
С этими словами она показала свою тощую спину, села верхомна веник и улетела в окно.
Я был настолько уверен в отличном состоянии своего здоровья,что, услышав роковой приговор врача, запрещавший нам лететь в страну вечнойвесны, сначала не поверил ушам, а потом едва не потерял сознание: все вокругменя сделалось как при наступлении полного солнечного затмения. Если бы неклочок ваты, смоченный нашатырным спиртом, поднесенный к моим ноздрям чьей-томилосердной рукой, то я бы, чего доброго, хлопнулся в обморок.
К счастью, затмение постепенно заканчивалось, и впрояснившейся комнате явилась добрая фея, положила меня на клеенчатую лежанку,велела спустить штаны и как можно крепче поджать колени под живот. Фея былатоже в медицинском халате, но профессорском, более высокого ранга – белоснежнонакрахмаленном, из-под которого виднелись оборочки нарядного платья и стройные,элегантно обутые ноги, – чуть было не написал «ножки», что было бы весьмабестактно по отношению к профессору.
Ее лицо было строго-доброжелательно, хотя и вполнебеспристрастно. Не оборачиваясь, она повелительным жестом королевы протянуланазад руку, в которой вдруг как бы сам собой очутился стерильный пакет с паройполупрозрачных хирургических перчаток. Она вынула одну из них и натянула направую руку. Продолжая процедуру исследования, она осталась вполне довольной,по-королевски скупо улыбнулась, после чего уже ничто не могло помешать намлететь…
Деревья мало знакомых мне пород, хотя среди них попадалисьпирамидальные тополя, как в Полтаве, стояли голые, по-зимнему черные. Судя покрокусам, весна уже была где-то совсем близко, рядом, на подходе. Этонесомненно. Но что-то тормозило ее приближение, не давало ей наступить. О,проклятый год дракона! Все вокруг еще дышало мучительно медленно умирающейзимой.
В моем представлении Англия была страной мягкой зимы иранней, очень-очень ранней, нежной весны. Вероятно, это всего лишь игравоображения.
Но неужели воображение не сильнее метеорологии?
Поэзия – дочь воображения. А может быть, наоборот:воображение – дочь поэзии. Для меня, хотя и не признанного, но все же поэта,поэзией прежде всего было ее словесное выражение, то есть стихи.
О, как много чужих стихов накопилось в моей памяти за всюмою долгую жизнь! Как я их любил! Это было похоже на то, что, как бы не имеясобственных детей, я лелеял чужих. Чужие стихи во множестве откладывались вмоем мозгу, в том его еще мало исследованном отделе, который называетсямеханизмом запоминания, сохраняющим их навсегда наряду с впечатлениями некогдавиденных картин, слышанной музыки, касаний, поцелуев, пейзажей, пробежавших завагонным окном, различных элементов морского прибоя – его цвета, шума,подводного движения массы ракушек и камешков, многообразия его форм и цветов,его хрупкого шлейфа, временами закрывающего мокро-лиловый песок мировых пляжейСредиземного и Черного морей, Тихого и Атлантического океанов, Балтики,Ла-Манша, Лонг-Айленда…
Англия помещалась где-то среди слоев этих накоплений памятии была порождением воображения некоего поэта, которого я буду называть смаленькой буквы эскесс, написавшего:
«Воздух ясен, и деревья голы. Хрупкий снег, как голубойфаянс. По дорогам Англии веселой вновь трубит старинный дилижанс. Догорая надвысокой крышей, гаснет в небе золотая гарь. Старый гномик над оконной нишейвновь зажег решетчатый фонарь».
Конечно, в этих строчках, как у нас принято было говорить,«переночевал Диккенс», поразивший однажды воображение автора, а потом через егостихи поразил воображение многих других, в том числе и мое.
Не было вокруг ни хрупкого снега, похожего на голубой фаянс,ни старинного дилижанса, трубящего на дорогах Англии, совсем не показавшейсямне веселой, не было и гнома, зажегшего решетчатый фонарь. Но все эти элементыбыли мутно нарисованы синькой на веджвудском фаянсе во время нашего брекфеста вмаленькой лондонской гостинице недалеко от Гайд-парка.
Мы видели очень быстрое движение автомобилей на хорошонакатанном бетонном шоссе с белыми полосами, которые через ровные промежуткивдруг резко обрубались, с тем чтобы через миг возникнуть снова и сноваобрубиться. Мы видели по сторонам коттеджики, одинаковые, как близнецы, но в тоже время имеющие каждый какие-то неповторимые особенности своих деталей, как ите английские семейства, которые в них обитали.
В одном из промелькнувших домиков действительно над оконнойнишей гном держал решетчатый фонарь.
Над высокой крышей другого могла гаснуть в небе золотаягарь, и на ее фоне чернели рога араукарии.
Черные, как бы обугленные, деревья настолько мертвые, что,казалось, дальше так продолжаться не может и они должны или перестатьсуществовать, или наконец воскреснуть: хоть немножко зазеленеть.
А между тем во многих крошечных палисадниках мимо наспроносились кусты, сплошь осыпанные желтыми цветами, но без малейшей примесизелени. Никаких листьев, только цветы; уже явно не зимние, но еще далеко и невесенние, а какие-то странные, преждевременные выходцы из таинственной областивечной весны.
Нас сопровождал длинный индустриальный пейзаж высокоразвитойстраны: трубы заводов, пробегавшие мимо поодиночке, попарно, по три, по четыре,по шесть вместе, целыми семьями; силуэты крекингов, запутанные рисункигазопроводов, ультрасовременные фигуры емкостей различного назначения, иногдапосеребренных… Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках иных фабричныхкорпусов наглядно выступала старомодность девятнадцатого века викторианскойАнглии, Великобритании, повелительницы полумира, владычицы морей и океанов,именно такая, какою ее видел Карл Маркс.
Движущиеся мимо прозрачно-сумрачные картины не затрагиваливоображения, занятого воссозданием стихов все того же эскесса:
«Вы плачете, Агнесса, вы поете, и ваше сердце бьется, как ивстарь. Над старой книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь»…
Весна уже начинала качать голубой фонарь, и мне не былоникакого дела до Бирмингама, мимо которого мы проезжали со скоростьюшестидесяти миль в час.
Ах, этот голубой фонарь вечной весны, выдуманный эскессом впору моей юности.
