Феликс глядел на маму, потирая затылок, и впервые подумал, что все сорок пять лет вовсе не жил, а готовился жить и не спеша чего-то ждал, будто пребывал в вестибюле, и двери должны б распахнуться и пропустить в жизнь, но ничего уже не распахнется, все исчезнет: и джаз, и свет, и Белоголовый, и уж роман не написать.
Ему стало так панически страшно, что ноги отказывались держать, и он на коленях, вздрагивающий, испитый, со слезой на фиолетовых сливовицах под глазами, пополз к портрету.
— Мама, это я, — бормотал он, — мама, и неужели это все? Зачем?
Мамины глаза из прорезей маски насмешливо глядели на стол — на пыльные блокноты, на пишущую машинку и пожелтевший лист в траурной канве копирки. Феликсу стало жалко и себя, и этот чистый лист, закушенный резиновой губой. Он подумал о том, что роман написать оказалось невыносимо тяжело — невозможно.
Искусство так заманчиво распахивает дверь пред каждым. Входи, дерзай — вот карандаш, вот краски. Рискнул и он. Позже понял: искусство беспощадно к бесталанным, и ни ловкому, ни умнику, ни приспособленцу далее сияющего вестибюля хода нет, пройдет — рожденный художником.
Это были мысли земные, и они всколыхнули в нем презрение к себе. Он не смог. Он сдался. Нет, он упрям, и он напишет. Ему есть что сказать. Он называл себя подонком, трусом, курсисткой со стаканом керосина в руке, но в голове его, будто запавшая в борозду пластинки игла, музыкально заликовало единственное: «завтра, завтра, завтра — расцветет акация…»
Он наполнил ванну и лег в горячую воду. Из комнаты после мягкого баритона диктора зазвучала мелодия — Шопен, — и именно сейчас, когда так нужен мне. Он улыбнулся, закрыл глаза, покачиваясь в горячей невесомости, и подумал: жизнь так интересна именно своими непредсказуемыми поворотами, и все-таки я переживу и эту весну.
Потом в халате, влажно причесанный, сидя за машинкой, он отхлебнул глоток.
За окном мокрая тьма, но он увидел голубое мерцание и знал — это пришла Ада Юрьевна, его вымышленная давняя любовь. Он положил сигарету в пепельницу и выстучал первую строчку.
* * *
Ветер с гор приносит запах подснежников и талых вод, но меня перестали таинственно манить синие горы, потому что я слишком много знаю. Знаю, что за горами нет моей сказочной страны. Мир стал мал и неинтересен, годы короче, а горизонты приблизились и потеряли чародейскую притягательность. События, некогда волновавшие меня, измельчали, и мне иронически безразлично, поймают ли Бормана и сколько мячей забил Пеле. И кто «там вертится в космическом аттракционе». Грустно от другого — моя белая шхуна не возродится из мечты, не забелеет над синью косой парус. А ведь там, за синими морями, лежит в зное Австралия. Да и лежит ли? Моя Австралия, грезившаяся в мальчишеских снах; позже, в юношестве, она переродилась в женщину, ошеломляюще красивую и добрую, и, в моем горе или в великом смятении, для нее не было преград. Стоило прилечь под крыло, положив голову на парашют, или смежить веки на жесткой тюремной подушке, как приходила она, моя мисс Австралия, гладила голову, вселяла надежду и веру. Я пытался разглядеть ее лицо, но оно было как под вуалью; наконец, на похоронах Фатеича я увидел его: как же было оно красиво! И звали мою австралийку Ада Юрьевна Мурашева. Наяву я ждал ее всю жизнь — она не пришла, теперь грезы мои сумеречны — она появляется в них все реже, и я, засыпая, валюсь в никуда, с зубовным скрежетом, без сновидений.
* * *
Он откинулся на стуле, раскурил окурок и стал думать о том, что человек не однолик. Время или астральные явления перерождают его из одного состояния в иное. Например, он, Феликс, был в раннем детстве мутноглазым котенком, потом перерос в козленка, и от него пахло молоком и мехом, и он держался за юбку и слушал бабушку; позже он стал молодым веселым щенком и с широко открытыми глазами познавал мир, и всему радовался, и во все верил. Потом у него отросли рожки, он наклонил голову, все оспаривал, отвергал шедевры, ругал великих, он стал взбрыкивать, стыдиться и совсем не слушать бабушку и танцевать фокстрот-линду. Затем он почувствовал силу в мышцах и занял место в стаде. Его стали испытывать. Много металла летело в него, приносило боль и озлобление. Он выпустил когти и оскалил зубы — стрелял и сам. Самоутвержденный, он ждал подругу, но нарушенный в нем инстинкт вселял в него страстное обожание и панический ужас перед женщиной. И отпугивал ее. Он изверился и стал более бояться женщин. Так и жил.
Сейчас он, покрытый рубцами и морщинами, старый загнанный изюбр. От него пахнет вином, и в мутном взгляде сомненье. Он давно не танцует фокстроты. Он признал великих, приобрел проигрыватель и в одиночестве слушает классику.
Ждать более нечего, и он все чаще оглядывается в прошлое, пытаясь постичь смысл и найти ответ. Бог? — Нет, он не верует, он рожден под марш энтузиастов, и ему всю жизнь твердили, что человек и есть Бог. К тому ж он видел столько бессмысленных смертей, человеческой несправедливости и мук, что решил; «Если б был истинный Бог, то не допустил бы». Но то ли подчиняясь врожденной осторожности и не единожды ощущая присутствие чего-то емкого, но непонятного, чем и тверда вера, то ли догадываясь что эта жизнь еще не все, Бога не хулил.
А что же было главным и самым впечатляющим в его жизни? «Война», — ответил он. Воевавшие — это была как бы особая порода людей, испытанных огнем. Он мыслью и взором обратился в прошлое, где цена жизни, времени, предметов была иной.
Феликс взял стопку пожелтевших листов и прочел заглавие: «ФЕЛИКС В МОЛОДОСТИ, БУДУЧИ СКАЛОЗУБЫМ КОЙОТОМ»
Он погрузился в чтение, а за окном стояла ночь.
* * *
Я дремал под крылом, ежась в ночи. По росистой траве прошуршали шаги. Приехали наконец-то, — сквозь сон подумал я. Сапоги остановились перед лицом, а на меня лег пахнущий лаком и травами самолетный чехол. Мне стало тепло и уютно, я удобней положил голову на парашют и подумал: это механик, а те вовсе и не приехали, да и лететь-то поздно, рассветает, и я посплю, и хорошо бы снова певичка приснилась.
Веки потяжелели, и, к моей радости, опять зазвучал ее голос: «Карамболина, Карамболетта…» Певичка возникла в молочной мгле на фоне бора, на крыле дальнего самолета — ноги, стройные и длинные, раскачивали гибкий стан.
Она перепрыгивала с крыла на крыло, улыбалась, и только мне, потому что я был один среди самолетов, угрюмых в мутном рассвете. Я боялся, что она упадет с росистого крыла, но не мог ни вскрикнуть, ни подойти, ноги были чужие, и я стонал, скрежеща зубами, пока она легко не спрыгнула рядом на чехол. При тусклом свете звезд мерцали блестки ее кисейного наряда, сквозь него проступала нагота. Она смотрела виновато и ожидающе. Я сорвал кисею, и мои руки скользили по упругим бедрам, она же шептала: «Не так, мой любимый, не так… Ты не грубиян, ты добрый и чуткий мальчик…»
Я мучительно вспоминал ее имя, но что-то мешало, кто-то потряс за плечо, я открыл глаза и, вспомнив, выкрикнул — «Елена!» Небритое лицо механика отпрянуло, заулыбалось.
— Какая еще Лена? Просыпайся, командир, из штаба приехали.
