— Никто к тебе и не подваливает. Что это ты задумал, шастая таким образом по дому?
— Кто здесь живет?
— Уехали, — сказал он. И махнул рукой. — Обратно в Гренадер.
— Я знаю Гренадер, — сказал я. Мне хотелось его смягчить. — Я все время туда ездил. Там жила моя мать.
— Мне нет никакого чертова дела, где твоя мамаша изволила жить.
— Вы стоите слишком близко ко мне, — сказал я. Он не двинулся; я чувствовал, как он наполняется яростью.
— Задний ход, — сказал я. — Я не шучу. Я знаю, что вы собираетесь сделать.
— Тогда убирайся из моего дома.
Когда я снова оказался на улице, мимо меня проехала патрульная полицейская машина. Это был тот детектив, с грязными волосами.
— Как дела? — спросил он.
Я сказал:
— Нормально.
Он сказал:
— Есть минутка?
— Несомненно.
Он сказал:
— Хотите выпить кофе?
— Я вроде бы занят, — сказал я.
— Это не займет много времени.
Мы отправились в пончиковую на Спадина, где был банк.
— Люди говорят, копы всегда едят пончики, — сказал детектив. — Они думают, что мы их любим.
— Что я могу сделать для вас, офицер?
— А на самом деле это просто то, что бывает открыто. Нельзя же вечно есть гамбургеры. Холестерин убьет. Хочется чего-то легкого, немножко разбавить монотонность.
— Ваша работа монотонная?
— Когда имеешь дело с козлами, станет монотонной. — Он откусил кусок пончика. — Мне нравятся эти. С искорками поверху. Но вам нужно быть осторожным. Вам это тоже вредно. — Он секунду смотрел на пончик, потом вернул его на тарелку. — Вы не можете просто входить к людям в дом, — сказал он. — Это против закона. Кроме того, вас могут ранить. Один черный парень думает, что вы обшарили его дом.
— Точно.
— Нет, — сказал он, показывая металлические зубы в нижней челюсти. — Я не шучу. Вы не станете делать этого снова, хорошо?
— Хорошо.
— Потому что, если вы это сделаете, мне придется посадить вас под замок.
— Посадить под замок?
— Ради вашей безопасности.
— Ну хорошо.
Он внимательно посмотрел на меня.
— Я понял, — сказал я.
Он продолжал на меня смотреть.
— Да?
— Да, я понял.
Он подвез меня до угла Колледжа.
— Помните, что я вам сказал, — повторил он. — Я не хочу, чтобы и без того плохая ситуация стала еще хуже.
— Буду помнить.
Я вернулся в квартиру и увидел одну из красный сандалий Саймона, сброшенную посреди холла. М. не захотела ее убрать. Я переступил через маленькую туфлю и поднялся по лестнице в спальню; постучал в дверь; она не ответила. Я вошел; в темноте светился красный уголек. Она лежала на кровати.
— Где ты был? — мягко спросила она. Слышно было, что голос ее охрип от всех этих сигарет.
— Ходил вокруг.
— Снег еще идет?
— Перестал и опять пошел.
— Кто-нибудь приходил?
— О-хо-хо. Нет. Никто не приходил.
Я видел, как красный уголек двинулся к пепельнице на ночном столике. Она сказала:
— Ты помнишь ту песню, которую он так любил, ту, которую ты вечно пел ему в ванной?
Я на мгновение задумался.
— Та, которая про птичку?
— Да.
— Точно.
— Не могу вспомнить последний стишок.
Я присел на край кровати. Она передвинула ногу так, чтобы не касаться меня.
— Я лежу здесь и пытаюсь вспомнить слова, — сказала она.
— Я тоже не могу.
Наступила длинная пауза.
— Нет, ты можешь.
— Я не в состоянии сейчас петь.
— Ты не должен петь. Просто слова. Просто скажи мне слова.
Уголек сигареты стал ярче.
Я сказал:
— Все твои подружки бросили гнездо.
— Правильно. Это та песня. — Она повернулась ко мне всем телом, словно подвигалась к огню. — Что потом? Что поется потом?
— Птичке очень грустно, птичке все не то, — я не помню, что дальше.
— Пожалуйста.
— Можешь лететь. В небо лететь. Ты счастливей, чем я.
Ее рука замерла в воздухе. Я не видел, но у меня было такое чувство, что ее губы двигаются, что она что-то говорит. Уголек стал ярко-красным. Потом она сказала:
— Что творится с тобой, Роман?
— Ты о чем?
— Просто скажи мне. Мне это поможет.
Я непроизвольно глотнул воздух.
— Я совершил ошибку.
Я поспал несколько часов на кушетке. Должно быть, было уже утро; я слышал, как птицы чирикают в заснеженных ветвях. Мне снилась моя мама, которая уже много лет как была мертва. На ней был красный шарф. Это был итальянский шелк, и она обычно надевала его на вечеринки.
Во сне я сказал ей:
— У тебя ведь его нет, правда, мама?
— Конечно нет, — сказала она. — Я его в глаза не видела.
Снегоочиститель снова ревел вдоль улицы. Я встал с кушетки и, завернувшись в одеяло, поднялся в спальню. Я стоял в дверях и, когда услышал, как М. резко пошевелилась в темной комнате, сказал:
— Я знаю, он жив.
— Откуда тебе знать? — сказала она.
— Потому что я его слышу.
— Что он говорит?
Я сказал:
— Не могу разобрать. Но знаю, что это он.
— Он в безопасности?
— Да.
— Ты уверен?
— Да. Уверен.
Я спустился вниз и лег на кушетку. Из-за дверей бара в конце улицы пробивался свет. Я закрыл глаза, я слушал. Ничего, думал я. Должно быть, он спит. Я видел его под голубым одеялом. Если смотреть очень пристально, можно увидеть, как одеяло поднимается и опадает, совсем чуточку. Это он дышит. Дышит медленно. Я сказал:
— Я найду тебя.
И потом уснул.
В тот день после полудня позвонил босс.
— Сколько уже? — спросил он.
— Тридцать шесть часов. — На несколько часов дольше, но я не мог заставить себя сказать это.
Его молчание свидетельствовало о том, что он думает, но это было не в его духе — расходовать себя, продолжать говорить. Даже сейчас он хотел показать себя, дать мне понять, как много он знает о полицейских процедурах.
