Голубоватый свет от телевизора, диван, покрытый красной тканью с большими коричневыми цветами, на мне плед. Мне четыре года, может быть, меньше. Я весь день была с папой, мы смотрели по телевизору выборы нового президента Республики. У меня нет даже смутной идеи, кто бы это мог быть, но Оскар Луиджи Скальфаро[3]— красивое имя, оно хорошо звучит. Я хорошо помню леди Оскар, мою героиню. Ты лежишь в постели с головной болью, папа быстро к тебе присоединяется, а я остаюсь одна на диване и, слушая музыку из мультфильма, шепчу: «Леди Оскар, леди Оскар, в твоих голубых глазах радуга… твой меч… в битве… не меняйся никогда, не меняйся никогда, леди Оскар», — веки тяжелеют и закрываются, я устала.
Я проваливаюсь в глубокий сон.
Кто-то ложится рядом со мной и щелкает пультом телевизора.
Мурашки в ногах неожиданно будят меня, у меня прикрыты глаза, я спрашиваю сонным голосом: «Что ты делаешь?»
Голос отвечает: «Тихо, я просто проверяю, стала ли ты уже синьориной».
Я снова засыпаю, погрузившись в поле коричневых цветов, которые леди Оскар элегантно срезает точными ударами меча.
Из стебля цветка — капля крови.
5
Я внезапно просыпаюсь в поту, простыня закрутилась вокруг ног, я почти увязла. Увязла, как комар в слезе.
Томас лежит рядом со мной, он заснул в очках и с книгой в руке. Я снимаю с него очки, гашу свет, говорю, что люблю его, кладу голову ему на грудь и слышу, что его сердце скрипит — как плохо работающий механизм. Не ровные человеческие удары, а только скрип, скрип — попытка остаться в живых. Первая мысль: сколько еще сможет биться его сердце рядом с моим лицом? Чего тебе не хватает, спрашиваю я себя. Любовного эликсира?
Я была одета, как он хотел. Мне было приятно следовать его эстетическим вкусам и желаниям: я стала такой, какой он хотел меня видеть. Меня не вдохновляло то, что я ему подчиняюсь: моей главной задачей было понравиться ему.
Мы сидели на улице, за столиком ресторана, прямо за площадью Театро Массимо[4].
Лето только закончилось, и осень делала мой загар более нежным и легким. Улицы по ночам становились спокойнее, словно отдыхали после дневного хаоса. Столик стоял криво — брусчатка была неровной. Из ресторана доносилась музыка рэгги, и я заулыбалась, увидев его удивленное лицо: я прекрасно знала, что эта музыка — самое чуждое ему, что может быть на свете. Он бы предпочел другое заведение, которое можно было бы описать прилагательными «изящное», «нежное», «изысканное». То место, где мы находились, определялось как «шумное», «вульгарное», «молодежное». Он старался смотреть на меня и словно отгораживался от звуков музыки.
— Странно, как тебе удается сказать мне то, что я никогда не сказал бы сам себе, — произнес он.
Я ограничилась улыбкой. Я его не слушала.
— Когда я говорю тебе о моих гноящихся снах, о новой жизни, которую ты мне подарила, я впервые слышу, что меня не судят. Даже поддерживают. Понимаешь, что я хочу сказать?
Я кивнула головой. Мне это все надоело.
Он сделал паузу, потом, пристально глядя на меня, спросил:
— А что ты думаешь обо мне?
Последнее, что должен делать мужчина, — это спрашивать меня, что я о нем думаю.
Я ничего не думаю — чего там думать-то? Если я тебя люблю — я тебя люблю, если ты мне противен — ты мне противен. Что тут сложного? Ты хочешь знать, что я думаю? Думаю, что тебе на хрен не нужно то, что о тебе думают другие люди. Я думаю, что ты эгоист, негодяй и вдобавок слепец. Я думаю: ты весь вечер говорил со мной, но так и не понял, что я тебе не отвечала. Я думаю, что ты настолько жаждешь меня, что даже не почувствовал, пока меня трахал, что мое тело холодно и спокойно, как это дорогое белое вино в большом бокале.
Он посмотрел на меня, как побитая собака. Он ждал.
Я глотнула вина и выдохнула:
— Я думаю, что ты хороший человек.
— Знаешь, я никогда не чувствовал себя свободным. Даже с женой, — сказал он, не обращая внимания на слова, которые я только что произнесла.
Мне не хотелось говорить. Это ему хотелось говорить. Я позволила ему продолжать.
— Я всегда чувствую тиски, которые сжимают мне сердце, мозг, язык, делают меня пассивным импотентом. Ты знаешь, что это значит? Ты это знаешь? — Его тон стал обвиняющим, как будто он меня упрекал.
Я пожала плечами и тихо сказала:
— Нет, не знаю. Я всегда любила свою свободу.
У него задрожали губы, и он продолжил громче:
— Ты — девочка и не можешь понять многих вещей. Ты не знаешь, как чувствует себя человек, лишенный самого себя, как он видит сны, выброшенные на помойку рациональными, сознательными, взрослыми людьми! Я был, как ты: не хотел взрослеть, чувствовал себя свободным. Но меня отодрали. И тебя отдерут. — Он заскрипел зубами.
— Бывают разные точки зрения, — ответила я.
— Ты ничего не знаешь, ты не знаешь, как я себя чувствую.
Нет, и не хочу знать.
— Конечно, я знаю, Клаудио. Но я прошу тебя, не говори со мной все время об этом.
— А что ты хочешь слышать? Что жизнь прекрасна, люди тебя любят, все, как на празднике?
Я широко улыбнулась и воскликнула:
— Почему нет?
Он начал беззвучно плакать. Слезы текли из глаз, и лицо сморщилось.
Я посмотрела на него с состраданием и прошептала:
— Все будет хорошо. Нам лучше вернуться домой, ты должен успокоиться.
Он кивнул и встал из-за столика, не попрощавшись со мной.
Я осталась одна, вошла в ресторан и улыбнулась летящей навстречу музыке.
Сто раз «спокойной ночи».
6
Его глаза, мокрые от слез, казались удивленными, слабыми, послушными. Но они заставляли, давили, проклинали, упрекали.
Машина останавливается на дороге в деревне у подножия Этны, дождь только что закончил стучать по ветровому стеклу, запах гниющей почвы, мои трусы и носки разбросаны по кабине, волосы потяжелели от влажности, его пронизывающее дыхание, запах его лосьона после бритья. Носовые платки в бардачке, фиолетовые, желтые, красные цветы; грузовики, проезжавшие мимо; пчела, судорожно бившаяся в окно. Пот, слюна, шорохи, вонь мокрой ткани, звон пряжки ремня, солнце, которое вновь появилось, смущение, страсть, спешка, волнение, ревность, бессилие, несостоятельность, иллюзия, ложь, безразличие до боли.
