Но вот они возвращаются, она и обе малышки. Она оставляет их в коридоре. Открывает дверь рывком. Ее муж по-прежнему здесь. В той же позе. Дышит в том же ритме. А вот она совсем побледнела. Даже больше, чем он. Она прислоняется к стене. После долгого молчания начинает причитать: «Моя тетя… она бросила дом… она уехала!» Медленно сползает на пол, опираясь о стенку спиной. «Она уехала… куда? Никто не знает… у меня больше никого нет… никого!» Ее голос дрожит. Горло перехватило. Текут слезы. «Ей и невдомек, что тут со мной… она не знала! А то бы хоть весточку о себе подала, прибежала бы помочь мне… тебя она ненавидит, это точно, но меня-то любит… любит деток… но тебя…» От рыдания у нее срывается голос. Она отходит от стены, закрывает глаза, глубоко вздыхает, силясь сказать хоть что-нибудь. Но не может выдавить ни слова. Оно, это слово, должно быть, такое тяжелое, так отяжелело от чувства, что никак не проходит сквозь горло. Тогда она придерживает его в глубине души, ища, что бы такое сказать легкое, нежное, ничего не значащее: «А вот ты-то знал, что у тебя жена и двое малышек!» Она бьет себя по животу. Один раз. Второй. Словно чтобы выскочило тяжкое слово, погребенное у нее в кишках. Она приседает на корточки и кричит: «А когда ты вскидывал на плечо свой гадский «калашников», ты хоть на минуту подумал о нас? Ах ты ублю…», но так и не произносит слово до конца.
С минуту она не двигается. Глаза снова закрыты. Голова опущена. Она скорбно стонет. Долго. А плечи вздрагивают в такт его дыханию. Семь раз.
Семь, и вот она поднимает голову и вытирает глаза рукавом, на котором вышиты цветы и колоски. Долго вглядываясь в него, она приближается, склоняется к лицу мужчины и просит: «Прости меня», — гладя его руку. «Я устала. Сил больше нет», — шепчет она. «Не оставляй меня совсем одну, у меня только ты и есть». Говорит громко: «Без тебя я просто ничто. Подумай о своих дочерях! Что мне с ними делать? Совсем еще малышки…» Она больше не гладит его.
На дворе, где-то неподалеку, кто-то выпускает одинокую пулю. Кто-то поближе быстро стреляет в ответ. Первый стреляет второй раз. Ответа больше нет.
«Мулла сегодня не придет», — говорит она с явным облегчением. «…Он боится шальных пуль. Такой же трусливый, как твои братья». Она встает и делает несколько шагов. «Вы, мужчины, все трусы!» Снова подходит к нему. Хмуро смотрит прямо ему в лицо. «Где они, твои братья, ведь они так гордились тобой, когда ты воевал с их врагами?» Два вздоха и ее молчание, полное ярости. «Трусы!» — выдыхает она. «Им бы надо было побеспокоиться о твоих детях, обо мне — о твоей чести, об их чести, — что, разве нет? Где твоя мать, которая без конца талдычила, что готова принести себя в жертву, лишь бы ни один волос не упал с твоей головы? Она даже подумать не могла, что ее сын, этот герой, сражавшийся на всех фронтах, против всех врагов, получит такую пулю в жалкой потасовке от типа — из своих же, конечно, — который еще и сказал ему: «А я плюю твоей матери в п…у!» Вот уж оскорбил так оскорбил!» Приближается на один шаг. «Как это смешно, как нелепо!» Ее взгляд блуждает по комнате, потом, отяжелевший, останавливается на нем — а пусть-ка послушает, что она сейчас скажет: «Знаешь… твоя родня, прежде чем уехать из города, знаешь что они мне сказали? Что им не с руки беспокоиться о твоей жене и твоих детях… чтоб ты знал: они тебя бросили. Им на все это наплевать, на твое состояние, на твое горе, на твою честь!.. Они нас покинули…» — выкрикивает она. «Нас, меня!» Она воздевает руку с четками к потолку и молит: «Аллах, помоги мне!.. Аль-Каххар, Аль-Каххар…» И плачет.
Еще один оборот четок.
Обессиленная, она бормочет, запинаясь: «Я схожу… сошла… с ума…», запрокидывает голову. «Зачем было ему такое говорить? Я схожу с ума. Вырви мне язык, о Аллах! Пусть мой рот засыплют землей!», закрывает лицо. «Аллах, защити меня, я заблудилась, укажи мне путь!»
Ответа не слышно.
Никакого.
Ее рука утопает в космах мужа. Из пересохшего горла рвутся мольбы: «Вернись, умоляю тебя, прежде чем я потеряю разум. Вернись, это только ради детей…» Она поднимает голову. Затуманенный слезами взгляд застывает в той же пустоте, что и взгляд мужчины. «Господи, сделай же так, чтобы он ожил!» Ее голос наливается тяжестью. «В конце концов, он долго бился во имя Твое. Ради Джихада!» Она умолкает, потом снова: «А Ты, Ты оставишь все вот так, да?! А его дети? А я? Ты не можешь, нет, Ты не имеешь права бросать нас вот так, без мужчины!» Левой рукой, той, в которой четки, она придвигает к себе Коран. Ярость клокочет у нее в горле. «Покажи, что Ты есть, сделай, чтобы он ожил!» Она открывает Коран. Пальцем пробегает по именам Бога, которые на заложенной странице. «Клянусь Тебе, больше я никогда не отпущу его воевать, как последнего недоумка. Даже во имя Твое! Он будет моим, здесь, со мной рядом». Из-за рыдания, перехватившего глотку, у нее получается лишь сдавленный крик: «Аль-Каххар!» И заново начинает перебирать четки. «Аль-Каххар…» Девяносто девять раз «Аль-Каххар».
В комнате кромешная темнота.
«Мама, мне страшно. Здесь так темно». За дверью, в коридоре плачет одна из малышек. Женщина встает, чтобы выйти.
«Не бойся, доченька. Я здесь».
«Почему ты кричишь? Мне от этого страшно, мама, — жалуется дитя. «Я не кричала. Я разговаривала с твоим отцом», — успокаивает мать. Они удаляются от двери. «Почему ты называешь папу Аль-Каххар? Он сердит?» «Нет, он рассердится, если его побеспокоят». Малышка умолкает. Наступает непроглядный ночной мрак. Мулла, как и предвидела женщина, не приходил.
Она возвращается с ветрозащитной лампой. Ставит ее на пол рядом с головой мужчины и вытаскивает из кармана флакон с раствором. Аккуратно капает ему в глаза. Одна, две капли. Одна, две. Потом опять выходит, чтобы вернуться с простыней и маленькой пластиковой лоханью. Снимает грязную тряпку, прикрывающую мужские ноги. Моет ему ступни, живот, член. Вот помывке и конец, она снова накрывает своего мужа чистой простыней, проверяет, с правильным ли интервалом капает в него сладко-соленая вода, и снова уходит с лампой в руке.
Все погружается во тьму. Надолго.
На рассвете, когда хриплый голос муллы сзывает на молитву правоверных мусульман, в коридоре дома слышатся чьи-то шаги, приближаются к комнате, потом отдаляются и снова приближаются. Открывается дверь. Входит женщина. Она смотрит на мужчину. Своего мужа. Он по-прежнему здесь, все в той же позе. Вот только его глаза заставляют ее насторожиться. Она делает шаг к нему. Глаза у него закрыты. Женщина подходит еще ближе. На шаг. Бесшумно. Еще на два шага. Она смотрит на него. Ничего такого не заметно. Она колеблется. Пятясь, выходит из комнаты. Проходит по меньшей мере пять вдохов-выдохов, прежде чем она возвращается с ветрозащитной лампой. Он по-прежнему лежит с закрытыми глазами. Она валится рядом. «Ты спишь?!» Ее рука, дрожа, ложится на грудь мужчины. Он дышит. «Да… ты спишь!» — кричит она. Обводит комнату взглядом, словно ища кого-нибудь, кому еще можно сказать: «Он спит!»
Кругом пустота. Ей страшно.
