Перед каждым уроком рисунка Арсений должен был читать молитву со своими маленькими подопечными. Латинских молитв он, конечно, не знал, но мадам Флейшхауэр потребовала, чтобы русский «преподаватель» заучил наизусть хотя бы «Pater noster». Арсений решил запомнить, просто вызубрить эти несколько строк по-латыни. «И чтобы, как говорят русские, от зубов отскакивало! — слышался ему строгий наказ просвещенной немки. — „Pater noster“, дорогой мой, — это камень веры!»
Арсений помнил, с какой легкостью заучил он в детстве «Отче наш» — молитва предков чудесно проявилась в душе, словно на фотографической пластинке. С латинским текстом оказалось значительно труднее. Никак не хотел он ложиться на душу — видно, не находилось там для него места. Бесполезно повторяли губы слова «мертвого» языка, отскакивали они не от зубов, как того желала лютеранка Флейшхауэр, а от мозгов, или, может, от самого сердца. Так и заснул он за конторкой, уткнувшись лбом в ветхий молитвенник, раритет университетской библиотеки.
Собравшись с мыслями, Арсений тотчас же поспешил разбудить Звонцова. За стеной вновь кто-то вскрикнул.
— Что это? Интересно, у хозяйкиного племянника новая подружка? — зевнул Звонцов. — А который час?
— Семь, разумеется. Немцам в пунктуальности не откажешь!
— Нам и будильник с ними не нужен. Странные эти немцы! Прислуга вчера сказала, что у нашего соседа и супруга, и дети есть. А он… Вот что творят власть и деньги… Знаешь, с тех пор как мы в Германии, мне по ночам снятся кошмары. — И Звонцов отправился совершать свой утренний туалет.
Арсений задумчиво разглядывал молитвенник. На картинке-заставке вверху страницы была изображена сцена дарования молитвы ученикам. Средневековый гравер почему-то «нарядил» Спасителя в королевское облачение — в багряницу яркого кармина, а коленопреклоненных учеников — в одежды XVI века. Здесь были пышно облаченные епископы, монахи в сутанах, с непременными тонзурами[6], придворные в крахмальных брыжах[7], тесных лосинах и с подвитыми локонами, бюргеры в блинообразных шляпах (их комплекция выдавала любителей пива и копченых каплунов), ландскнехты в железных латах, пейзане в деревянных башмаках и пейзанки в корсажах и кружевных чепцах. Гравюра отдаленно напоминала работы Дюрера или Альтдорфера, но была лишь образчиком дурного подражания.
…Арсений перевел глаза на текст молитвы, и вдруг что-то вспомнилось ему из недавнего сна. Откуда-то всплыли, высветились в сознании произнесенные священником таинственные строки. Текст, запечатленный почему-то убористой кириллицей, возник перед глазами Арсения, сам собой разделился на слова и фразы. Он схватил перо и стал лихорадочно записывать свое чудесное видение: «Потерян, остер: кой я сын? Кой я лис, сам к Ти — дикий тур! Но мя на том отвини! То отрыгну, то. Ум Свят, волю напасти, войти. Николи лаяти Ти! Аминь. Теряю, Пане, мой струг! Ко Ти деянье ми дал, но бес ходит; прям я Те, но бес дыбит, ан остра утечность — время-т! Им в устех быть у рыб. Узду страсти носи, дока! Сын Те, Тятя, а не в седли — безрадость. Ум малый! Аминь». Холодный пот капельками покрыл его лоб, сердце тревожно заколотилось: «Молитва! Ведь получается новая молитва! Исповедь отчаявшегося грешника — безблагодатная и невразумительная. Но поэзия какова: „…ан остра утечность — время-т… Сын Те, Тятя, а не в седли — безрадость…“ Это же удивительно!» И снова обратился Арсений к католическому молитвеннику: «Pater noster qui es in coelis, sanctificetur nomen tuum. Advenitat regnum tuum, fiat voluntas tua, ut in coelo et etiam in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie et remitte nobis debita nostra, ut et nos remittimus debitoribus nostris, et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen». Записанная без знаков препинания, сплошной строкой, католическая молитва словно ударила Арсения в грудь: «Значит, батюшка читал „Pater Noster“! Причем читал так, как будто не знал, что это римский перевод „Отче наш“! Или знал, но специально произносил слова на славянский манер!»
Долго еще Арсений сличал два текста, пока окончательно не убедился в их поразительном сходстве. Затем решительно захлопнул пыльную инкунабулу[8]и тут же чихнул. Теперь он знал урок назубок, только вот латинская молитва приобрела для него особый «русский» смысл.
Зазвонил колокольчик — пора было спускаться на завтрак. «Фриштикать». Звонцов заторопился: вдруг фрау Флейшхауэр уже в столовой и он заставит себя ждать! Арсений остался, как обычно, читать утреннее правило.
Они проживали в Веймаре. То есть не совсем в провинции (все-таки бывшая столица немецкого просвещения!), но, по русским меркам, в очень небольшом городке. А вот дом был огромный, с множеством квартир, комнат и коридоров. Звонцов и Арсений жили на последнем этаже.
У Флейшхауэр была собака, в которой хозяйка души не чаяла. Возможно, это объяснялось патриотическим чувством, ведь, как часто повторяла фрау, Гёте тоже очень любил собак и всегда держал в доме русских борзых. Но, в отличие от безукоризненного выбора мудрого Иоганна Вольфганга, выбор «передовой» немки немного удивлял.
Фрау Флейшхауэр была богата. Говорили, что у нее есть собственные дома в разных странах. И все они устроены на манер немецкого: часть дома обязательно отводится для любимой собаки. Даже останавливаясь в гостиницах, фрау брала номер для себя и отдельно большой номер для четвероногой «компаньонки», которая сопровождала ее в поездках.
Фаворитка была очень неприятного вида и совершенно бесцеремонна. Первое, что поразило Арсения и Звонцова, — собака садилась каждый раз со всеми вместе — во главе стола. Перед ней ставили не одно блюдо, и, таким образом, она могла выбирать: что-то съедала до конца и облизывала тарелку, пуская слюни, чего-то только касалась, а какое-нибудь из кушаний всегда оставляла без внимания. Потом, когда все продолжали трапезу, она слезала вниз и рыскала под столом, внимательно изучая, кто что ест и как. Собака вообще любила за всеми наблюдать. Она непрестанно следила за действиями каждого из домочадцев.
При доме был садик, специально сделанный для собачьих променадов. Там любимица хозяйки «дышала воздухом», спокойно «метила» заборчик, и никто другой не смел ступать на эту территорию. Огромное количество комнат фрау использовала для интеллектуального развития своей питомицы. «Если спрятать в доме игрушку и назвать собаке номер комнаты, — говорила хозяйка, — умное животное обязательно эту игрушку найдет, полагаясь на свою удивительную память». В обязанности слуг входило играть с собакой, как с балованной инфантой, и наблюдать за ее настроением: хвостом чуть-чуть дернет или недовольно заурчит, тут же надо угадывать ее желания, не то лишишься места.
Арсений на завтрак никогда не спускался, немного стесняясь хозяйки и гостей. В этом доме он исполнял роль простолюдина — подмастерья, знавшего свое место. К тому же его немало коробило от этой собаки: в России ведь не принято, чтобы псы ели за одним столом с людьми. Но ему никогда не приходилось оставаться голодным: фрау неизменно посылала наверх «zum Frühstück»[9]тюрингийскую сосиску, кофе с молоком и свежую булку, а на ужин — вино и какое-нибудь мясное или рыбное блюдо. Арсения такое положение вещей вполне устраивало.
