Тем не менее есть решения, которые приходится принимать биографу, но которые не довлеют над мемуаристом. Одно из них — выбор своего пути через тысячи страниц мемуаров, сотни существующих писем, романы, пьесы, трактаты и стихи Казановы, через архивы в Венеции, Санкт-Петербурге, Москве, Лондоне, Риме и Париже и еще через девять тысяч страниц его рукописей, которые сейчас находятся в Праге и в замке Дукc, где умер Джакомо. Благодаря множеству событий — романтических, сексуальных, финансовых, интеллектуальных, — участником которых он был в двадцати городах, где жил на протяжении жизни (он проехал около семидесяти тысяч километров), за вымыслом Казановы все-таки возможно проследить его маршрут и надеяться, что он показывает нам истинного человека и сообщает не так уж много ложного. Гений Казановы обычно отказывался от редактирования и писал все, что мог вспомнить; действительно, как сказал его друг либреттист да Понте, «возможно, он пишет слишком много».
* * *
Казанова прожил достаточно долго, чтобы увидеть много неожиданных и, в конечном итоге, революционных последствий века разума, в котором он жил. Просвещение (не направляемое сознательным образом движение неповторимого интеллектуального возбуждения и драмы) во имя разума видело в новом свете все сферы человеческой деятельности и естественных законов. Во французской и английской художественной литературе, например, писатели начали говорить про внутреннюю, тайную жизнь личности под маской, тем самым, начав диалог для Средневековья немыслимый. Когда Монтень описал внутреннюю часть себя, «arriere boutique toute notre» — «уголок, который был бы целиком наш… где мы располагали бы полной свободой», «где и подобает вести внутренние беседы с собой», — он создал почву для идеи западного мира, то есть для взгляда, процветавшего в новом мире восемнадцатого века, в новой художественной форме романов, но который также вызвал революцию и в мемуарах. Кроме того, Просвещение — в широком смысле — вызов католической концепции самоотречения и, фактически, пониманию в ней «я» как первейшего источника греха. Писатели эпохи Просвещения мыслили свободно, и впервые, таким образом, концепция человека как вершины творения и гордого, иногда чувственного эго заняла центральное место в новых жанрах, не менее эгоцентрических, чем «История моей жизни» Казановы. Описывая частную жизнь так, как ее проживал, например свою тягу к еде и сексу, Казанова выработал радикально новую форму искусства. Как писатель он был революционером в области стиля и чувств, чей труд не терпит цензуры.
Как и для современной ему эпохи, флагманом для «Истории моей жизни» Казанове послужила «Энциклопедия» под редакцией Дидро и Д’Аламбера. Книга Казановы — и это довольно характерно для эпохи Просвещения — говорит об устрашающем масштабе человеческого опыта, применяя признанную литературную форму (ее можно было бы назвать мемуарами плута) и показывая нам весь человеческий мир, не вынося ему приговора. Дидро приходил в восторг от «смелости быть собой», и Казанова следовал этому девизу.
В основном, Казанова писал на французском языке; в том числе и свои мемуары. То был язык века разума, философов Просвещения, придворной поэзии и эротики. Вдобавок Казанова считал французский более утонченным языком, чем свой родной итальянский. Он был высокоодаренным лингвистом — еще юношей он мог поддерживать беседу на латыни, хотя всего лишь за несколько лет до того не умел читать. Он свободно говорил на французском, латинском и греческом, а также обладал поверхностными знаниями немецкого языка, английского и русского. И, как венецианец, он говорил, по сути, на двух версиях итальянского. Французская культура и литература были образцом подражания для европейцев, как и французские образ жизни, искусство, мода и нравы — до, во время и после Великой французской революции. Но писать по-французски означало писать не только на языке моды, дипломатии и любви, но и на языке перемен. Тем не менее Казанова делал это в стиле, который был намеренно новаторским. Считается, что он знал чуть более правильный, то есть чуть более классический, французский, но решил писать «с итальянским акцентом», вставляя многочисленные итальянизмы, используя специфические грамматические конструкции и обороты. Примечательно, что французский романист Кребийон отмечал стиль Казановы и свежесть его итальянского акцента, который многое добавлял к сказанному и написанному: «Вы рассказываете свою историю превосходно… Вы заставляете людей слушать Вас, Вы вызываете интерес, а новизна Вашего языка… и итальянские конструкции… заставляют Ваших слушателей быть вдвойне внимательными. Ваши идиомы как раз подходят для того, чтобы заслужить одобрение за счет собственной странности и новизны — [в наше время] есть спрос на все странное и новое». Это мнение оказалось верным.
Язык Руссо служил Казанове и иными способами. На французском языке имя Эроса, или Купидона, центральной фигуры дискурса восемнадцатого века о свободе и любви, звучит как Амур. Бог Амур является олицетворением одноименного чувства — любви. Это смешение и двойной смысл хорошо понимали и Казанова, и творческие люди того времени. Мужчины и женщины эпохи Просвещения, подобные Казанове, находились — будь они в Париже, Венеции, Риме или в Санкт-Петербурге — как никогда близко от сверкающего, сексуального, удивленного взгляда Амура-Купидона; причудливой смеси сексуально озабоченного злобного мальчишки, который был одновременно и проказником, и богом. Этот образ полезно держать в памяти для понимания Казановы и его времени. В век разума Амур воплощал в себе неудержимый дух эпохи, был предводителем рождественских увеселений и делал бессмысленными все усилия навязать абсолютный порядок и рациональность миру. Образ Амура украшал почти каждый театр, где бывал Казанова, был его талисманом в путешествии сквозь центральные десятилетия века, которые впоследствии один историк назвал определяющими не столько для революционной философии, сколько для чувственности, «самой сутью восемнадцатого века, его тайны, его очарования… его дыхания, его силы, его вдохновения, его жизни и его духа». Столетие любви (amour) дало нам «Опасные связи» Лакло, «Нескромные сокровища» Дидро, не говоря уже о сексуально заряженных полотнах Ватго, Буше и Фрагонара. Это время требовало идеологического разрешения вопроса: каково место секса в новую просвещенную эпоху? У Казановы был ответ. Игра в любовь и секс вносила смысл в хаос жизни и в мир. Эту игру персонифицировал деструктивный и креативный бог Амур — вспышка иррациональности и злого веселья в современном мире, олицетворявшем понятие «ид» («оно») в дофрейдовские времена. Ни один человек раньше не писал об этом так, как сделал Казанова, одновременно с точки зрения и злодея, и его жертвы. Фрейд рассматривал Казанову с его языком через призму своего профессионального интереса и его менталитета, поскольку секс в «Истории моей жизни» занимает уникальное место в истории нашего понимания самих себя. Впервые в канонах Запада твердо постулировалась идея о том, что понимание секса — со всем его иррациональным и разрушительным потенциалом — это ключ к пониманию себя. «История моей жизни» является революционным текстом, притягательность которого выходит далеко за рамки обычной песни о победах ловеласа. В нем осуществлена попытка синтеза двух доминирующих жанров эпохи, это книга распутника и книга сентиментальных воспоминаний; стоящая крайне близко к современному понятию эмоциональности и показывающая человека, выживающего после неудач, со всеми его страхами и слабостями и часто движимого в своих мотивах сексом. С предельной эмоциональной честностью, не обремененные чувством вины мемуары рассказывают о том, что означало жить в революционную эпоху, они полны напитанного тестостероном живого духа Казановы спустя два века после его смерти, придавшего драматичность и человеческое измерение тем новым свободам, которые и породили современность.
