Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
— Вот как? — с некоторым удивлением отозвался Ланевский. — Что ж, до встречи, господа.
Михаил Васильевич поклонился и покинул гостиную.
— Быть может, Дмитрий, ты покажешь маркизу Редсворду его спальню, а после мы хорошо побеседуем за ужином? — предложил Владимир Дмитриевич.
Пока Ричард переодевался, Дмитрий вернулся в гостиную. Граф сидел в кресле и смотрел на шахматные фигуры, глубоко о чем-то задумавшись. Из размышлений его вывел только вопрос племянника:
— Почему Михаил Васильевич спросил, где остановится Ричард?
— Мы не ждали вас так рано, — ответил граф, — и ты не говорил, что приедешь с гостем.
— Но разве ты не получил моего письма?
— Какого письма? — удивился Воронцов.
В этот самый момент в комнату вошел Аркадий с подносом в руках.
— Письмо, ваше сиятельство! — объявил он и подал князю письмо, написанное Дмитрием в Париже, перед отъездом в Петербург. В этом письме молодой повеса сообщал дяде о возвращении домой, рассказывал о своем друге и просил согласия пригласить его в гости.
Увы, российская почта не так быстра, как юноша, стремящийся домой. Ничего удивительного в этом нет, ведь всем известно пристрастие к трактирам почтовых кучеров. Но из-за этого пристрастия граф Воронцов не успел вовремя получить известие о надвигающейся буре и подготовиться к приему лорда Ричарда, носящего знаменитую фамилию Редсворд.
— Мой младший брат был храбрым человеком, стойким, благородным — таким должен быть граф Воронцов, — говорил Владимир Дмитриевич за ужином. — Когда наших родителей не стало, я был кавалерии поручиком; Григорию было четырнадцать. Ни слезы не проронил он ни над телом матери, ни над могилой отца, который последовал за ней через два месяца. Я стал главой семьи и принял опеку над братом. Я старался вложить в него то, что стремился вложить в нас наш отец, а именно: понятие долга, чести и благородства. И признаюсь, мне это удалось. Превыше всего Григорий ставил честь и долг… Увы, это погубило его.
Граф замолчал. Ни Рик, ни Дмитрий не нарушили молчания. И тогда он продолжил:
— Декабрь для меня самый печальный месяц. В декабре в 1795-м умер отец. В декабре 1815-го я потерял свою супругу. — Воронцов выразительно посмотрел на Ричарда. В глазах его смешались боль, страдание и еще одно мощное чувство, которое молодой Редсворд никак не смог тогда охарактеризовать. — А декабрь 1825 года забрал моего брата.
Дмитрий, который до этого был занят трапезой, отложил приборы, гордо выпрямился на стуле и устремил взгляд на дядю.
— Он был близким другом Сергея Григорьевича Волконского и Сашеньки Одоевского, — продолжал Воронцов. — Они уговорили его принять участие в этом треклятом восстании…
— Дядя! — воскликнул Дмитрий. — Это восстание унесло жизнь моего отца, и я прошу вас более уважительно отзываться о нем!
— Помолчи, Дмитрий! — резко ответил граф. — Ты молод и многого еще не понимаешь.
— Мой отец был благородным человеком! Он стоял за свободу, за справедливость. Он погиб, исполняя свой священный долг перед отечеством!
— Это он так считал, — холодно заметил Воронцов.
— Как смели вы…
— Как смеешь ты перебивать меня? — прервал племянника Владимир Дмитриевич. — Помолчи и дослушай, что я скажу. — Воронцов повернулся к Ричарду: — Прошу вас простить меня за эту короткую вспышку моего племянника. Дело в том, что у нас немного разные взгляды на восстание двадцать пятого года. Итак, мой брат, находившийся под влиянием своих друзей, Одоевского и Волконского, был членом Северного тайного общества, о котором знала половина Петербурга. Восхищенный их идеями введения конституции, отмены крепостного права, он принимал активное участие в их заседаниях. Я знал об этом, но не придавал особенного значения этим сборищам. Когда цесаревич Константин решил отречься от престола, эти господа решили выступить.
Тринадцатого декабря Григорий пришел ко мне за советом и рассказал о плане восстания. Я тогда был кавалерии генерал-майором. Представьте себе мое состояние, когда ко мне, генералу царской армии, приходит родной брат и заявляет о своем намерении принять участие в государственной измене.
Граф на секунду остановился. Дмитрий явно хотел возразить что-то резкое, однако из уважения к дяде хранил молчание. Ричард напряженно ждал продолжения рассказа: история о декабрьском восстании облетела всю Европу, но услышать точку зрения человека, имевшего отношение к этой истории, — это было совсем другое дело.
— Григорий — он тогда был Санкт-Петербургского полка лейб-гвардии ротмистром — видел в этом бунте не что иное, как измену государю. Его военным долгом было сообщить властям о готовящемся перевороте. Но он поклялся быть верным идеалам Северного тайного общества, он не мог предать своих друзей, он не мог отказаться от выступления: для него это было равносильно предательству. И в сердце его поселилось сомнение. На одну чашу весов легли честь и дух товарищества, а на другую — долг и присяга; я не говорю о здравом смысле, поскольку в то время никто не задумывался о подобных глупостях.
Он спрашивал меня, что теперь делать. Я всегда был его опорой, защитой, покровителем, во время войны двенадцатого года он был поручиком в моем полку. Это я ходатайствовал о переводе его в Санкт-Петербургский лейб-гвардейский полк, и он понимал, что не может своим поступком бросить на меня тень. Я же в первую очередь желал, чтобы мой брат был и оставался достойным человеком. Но как поступить достойно, если ты оказался в ситуации, когда тебе неизбежно придется совершить предательство?
Владимир Дмитриевич замолчал. Молодые люди ждали продолжения, но граф был до того возбужден, что никак не мог продолжать.
— И что вы сказали ему? — осторожно спросил Ричард, когда молчать стало совсем неловко.
— А что я мог ему посоветовать? Доложить о восстании, предать своих товарищей — это, право, низко. Но пойти против своего государя означает пойти против Отечества.
— Это не всегда так, Владимир Дмитриевич, — мягко возразил Ричард. — Король и государство не едины. Империя важнее самодержца. Превыше всего отечество и честь.
— В России царь есть символ государства, — ответил Воронцов. — Я был в Британии, разве там иначе?
— Порою в Англии мятеж приводит к реформам, которые идут на благо государства, — не согласился Редсворд. — Treason doth never prosper: what’s the reason?
— For if it prosper none dare call it treason[3], — произнес Воронцов. — Это сказал Джон Харингтон, англичанин. Вполне возможно, что император Николай и собирался отменить крепостное право. Теперь же этот его поступок станет проявлением слабости и трусости, и вся Россия, вся Европа заговорит о том, что русский царь пошел на реформы из страха избежать нового бунта.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
