Memento mori.[2]
В висках начало стучать, а к горлу подступил горький привкус желчи. Я шарахнулся в сторону, торопливо, не глядя по сторонам, прошел по зловонным улочкам и суматошным рынкам, мимо покачивающихся расчлененных мясных туш и компаний игроков в кости, уже даже не осознавая, куда направляюсь, желая лишь убежать подальше… но вот по случайности я оказался на соборной площади, пьяца дель Дуомо. Высоко вздымался бледный купол небес. С жадностью я впитывал холодный воздух и чуть погодя почувствовал себя немного лучше.
Внезапный шум надо мной; небо зашелестело, словно лист толстой бумаги. Я поднял голову и увидел большую стаю диких гусей, улетающих из города. В очередной раз я задумался над загадкой того, как безошибочно они выбирают нужные им пути. Не похоже, чтобы они слепо следовали за своим вожаком. Птичье облако разлеталось в разных направлениях и разными стайками, меняя формы как капли воды на наклонном стекле, однако никогда не разделялось, никогда не сомневалось в избранном пути. Это — именно это — их достижение! Совершенство! Тайна! Как гуси находят путь на юг? И как они умудряются взлетать с такими тяжелыми телами? Способен ли так же полететь человек? Как человек ходит? Как дышит, как говорит, слышит, хмурится, улыбается, плачет? Подобными вопросами я задавался с детства. Спрашивая об этом и других людей…
Мой дядя слегка подшучивал надо мной, когда мы гуляли по виноградникам неподалеку от нашего дома в Винчи: «Объясни мне, объясни, объясни… Почему? Почему? Почему?»
Каждый из нас, живущих, представляет собой чудесное творение. Мужчины и женщины вокруг меня о чем-то сплетничали и шутили, что-то покупали, продавали и воровали, и я решил, что некоторые из людей с дурными привычками и скромными умственными способностями не заслуживают столь тонкого устройства, столь удивительного разнообразия человеческих механизмов.
Внезапно в толпе мне бросился в глаза нищий слепец, облаченный в монашескую рясу; его зрачки затянула белая пелена, и я испытал приступ жалости и благодарности. Слепота, возможно, хуже смерти! Тот, кто теряет зрение, теряет свой взгляд на мироздание и подобен похороненному заживо существу, которое еще может двигаться и дышать в своем темном телесном склепе. Но я могу видеть! Никогда нельзя забывать чудо такого дара. Я могу видеть не только то, что видят другие люди, но также, полагаю, и то, что не доступно их зрению. Это звучит хвастливо, а мне хотелось бы быть скромным… однако всю жизнь надо мной только и делали, что насмехались, во мне постоянно сомневались — де, мой отец не женился на моей матери, а мой латинский бедноват, да и живопись считалась всего лишь «ремеслом». Но поэты и ученые, делавшие такие замечания, не имели никакого понятия о том, что в одной нарисованной тени или цветке сосредоточено гораздо больше Истины, чем во всех бесполезных словах Платона и его эпигонов. И для создания правдивого рисунка нужно видеть — работу нервов и мускулов под кожей, взмахи крылышек колибри, каплю воды на лепестке розы, движение ветра на лугу. А чтобы видеть, нужно понимать. И чтобы понимать…
…объясни мне, объясни, объясни, почему, почему, почему…
Что является неизбежным предшественником любой истины? Вопрос. Мы должны всегда спрашивать — никогда не прекращать задавать вопросы. Мне вспомнился один стих Лукреция:
… мне удалось бы
Ум твой таким озарить блистающим светом, который
Взорам твоим бы открыл глубоко сокровенные вещи.[3]
Но тут, прерывая нить моих размышлений, зазвонили кафедральные колокола. Опять! Неужели пролетело так много времени? Я взглянул на величественный собор и на его башенку с золотой сферой, которую сам помогал устанавливать лет восемь тому назад. Помнится, стоя на этой крыше мира и глядя вниз на крошечных людей и дома, я воображал все великие труды, которые завершу… в ближайшем будущем. Тогда мне, девятнадцатилетнему парню, казалось, что впереди целая огромная жизнь. И вот я по-прежнему крошечная молекула мироздания, затерянная в той толпе внизу.
Скоро Новый год. Начнется новая декада. Может, мне следует переехать в новый город, начать новую жизнь на более плодотворном поприще? Подальше от флорентийских болтунов и сплетников, от насупленных бровей, ухмыляющихся губ, грязных взглядов. Подальше от сумрачного прошлого, ближе к блестящему будущему. Да, мне необходим постоянный заработок… с не слишком обременительными дополнительными условиями. Свобода для проведения моих опытов, изучения латыни, чтения книг, для живописи или ваяния, для открытий, изобретений или для создания некоего памятника, о котором люди будут говорить спустя многие века после моей смерти. Озарить блистающим светом… Может, попробовать написать Папе или герцогу Миланскому… Надо обдумать эту идею.
Но довольно, уже звонил колокол. До банка рукой подать. Я развернулся на каблуках и быстро пошел в правильном направлении.
Когда я добрался до госпиталя Санта-Мария Нуова и забрал двадцать дукатов, мой банкир, брат Аббиата, предупредил, что на моем счете осталось всего восемь монет. Всего лишь восемь! Он выразительно потер указательным пальцем большой:
— Вам надо бы побольше зарабатывать, маэстро Леонардо. Большие картины! Солидные заказы! И заканчивать их хоть иногда!
— Я знаю, знаю, но… — Я развел руками, выражая беспомощность.
Извечная нехватка денег. Извечная нехватка времени.
2
Сант Андреа округа Перкуссина, 17 июня 1486 года
НИККОЛО
Мы долго целовались, и наконец я осмелился приподнять ее платье. Она не пыталась остановить меня. Между ее бедер — плоть, мягкая, как тесто, и горячая, словно свежевыпеченный хлеб. Не открывая глаз, она тихо постанывала при каждом вздохе. Но едва рука моя коснулась святая святых, глаза ее открылись, и она спокойно оттолкнула мою руку:
— Туда нельзя.
— Цецилия… — выдохнул я.
Мои веки отяжелели, дыхание участилось от вожделения. Я коснулся ее оголенной руки, приник к ней лицом:
— Умоляю…
— Ах, Никколо! — Она отвела взгляд. — Ты знаешь, мне тоже хочется. Но… моя добродетель — все, что у меня есть. Если ты отнимешь ее, что станет со мной?
— Так ты еще никогда…
— Конечно нет!
Мы сидели на тенистом берегу, под сенью деревьев. Тишину нарушало лишь журчание реки и жужжание насекомых. Я взглянул на мою спутницу: оливковая кожа, черные волосы, зеленые глаза, сочные губы; ее подбородок, возможно, чуть длинноват, зубы слегка напоминают кроличьи, а над верхней губой едва заметен темный пушок… но мне все равно.
— Позволь мне хоть вновь поцеловать тебя, — попросил я.
Но ее глаза вдруг округлились:
