— Ну, здорово… — загомонили гости.
— Здорово, я бык, а ты — корова… — неласково ответили хозяева.
— Ну, братцы, тьма поднебесная! Идем и сами не знаем куда. Где восток, где запад — хрен разберешь!
— На востоке канонаду слышно — туда и топать надо.
— Так ее и на севере слышно, и на юге — кругом война!
— А вы чьи?
— Сто семнадцатая стрелковая бригада Горянова, двести второй полк. А вы?
— Да кто откуда… и с тридцать второго мотострелкового корпуса, а вона Степан — с девяносто третьей стрелковой дивизии, девяносто шестой полк.
— Братцы, — спросил кто-то, — а жратвы ни крохи нема?
— Какой там — последний хлебушек вчера доели! Ягоды разные лопали, сыроежки — животы к спине прилипли.
В лесной чащобе вновь послышались похрустывание сучьев, шорох листвы и смутные шаги.
— Тихо! — сказал кто-то, и все разом замолкли, держа наготове оружие.
На поляну вышел Василий Твердохлебов. Его шатало из стороны в сторону, глаза, как у сомнамбулы, смотрели только вперед. Он шел, с трудом передвигая ноги, вдруг споткнулся и рухнул ничком в мох. Несколько солдат бросились к нему, подняли, поднесли к костру, уложили поудобней, поддерживая голову.
— Кажись, командир… пятна темные на петлицах. Две шпалы, видите? Майор…
— Ты гляди, в крови весь…
Кто-то из красноармейцев задрал гимнастерку, и все увидели на груди кровоточащие раны.
— Фью-ить, — тихо присвистнул кто-то. — Не жилец.
— Верст, поди, немало отмахал и живой до сих пор, значит, крепкий — выдюжит. Воды ни у кого нету, братцы? Раны бы ему промыть…
Кто-то протолкался к лежащему Твердохлебову, протянул солдатскую флягу…
Солнце палило нещадно. Тяжелый знойный воздух, казалось, давил на плечи.
Вереница танков с черными крестами шла на восток. На броне сидели немецкие солдаты, изнывавшие от жары и пыли. От этой пылищи мундиры их стали седыми, и на лицах осела густая пыль. Они держали на коленях автоматы, глотали из фляжек теплую воду. За танками тянулся густой пыльный шлейф, и в этой серой завесе немецкие солдаты не сразу разглядели в придорожном кустарнике мелькающие фигуры русских красноармейцев. Немцы удивились. Показывая пальцами, что-то кричали друг другу, стараясь перекрыть грохот танков. Один из солдат вскинул автомат, собираясь стрелять, но его остановили, что-то стали объяснять и опять тыкали пальцем в сторону придорожного кустарника.
А сквозь кустарник действительно продирались красноармейцы. Они торопились, старались бежать трусцой, выбивались из сил, обливаясь потом и задыхаясь. Четверо несли на самодельных носилках майора Твердохлебова, спотыкались о корни и сучья, хрипели, и пот лил с них градом, и гимнастерки были черны от пота. Их обгоняли другие солдаты, и было этих солдат значительно больше, чем тогда у лесного костра, — наверное, сотни две. А если приглядеться — весь придорожный лес кишел красноармейцами.
Несколько солдат бежали совсем близко к дороге и видели грохочущие немецкие танки, солдат, сидящих на броне. И немецкие солдаты их видели.
Вот взгляды немца и русского встретились. Немец заулыбался, пальцем показал вперед, прокричал:
— Рус! Рус! Сталинград! Сталинград! Бистро! Бистро! — И немцы захохотали, и хохот этот звучал оскорбительно.
— Марафон! — кричали другие солдаты. — Марафон! Бистро!
Слов русские не слышали, но в разводьях пыльных туч проплывали мимо них смеющиеся физиономии, сытые и довольные рожи победителей.
— Ну, суки… ну, суки… — глотая ртом воздух, выдыхал кто-то из солдат. — Еще смеются… ну, суки…
— Может, передохнём маленько, братцы? — жалобно спрашивал другой красноармеец. — Сердце в горле… не могу…
— А ты через не могу! Щас он жахнет из автомата и будешь отдыхать…
— Нет, ну какие наглые суки, а? Ржут, как подорванные…
— Нехай ржут… не стреляют — и на том спасибо…
А в той стороне, куда шли немецкие танки и бежали перелеском красноармейцы, слышалась тяжелая орудийная канонада и время от времени низко-низко пролетали эскадрильи тяжелых самолетов с крестами на боках и крыльях…
Потом они вновь пробирались по лесным чащобам, пригоршнями собирали с кустов чернику, ели грибы сыроежки, грызли орехи. Ночи коротали у костерков, спали вповалку на валежнике, придвигаясь поближе к костру. Осень стояла в ту пору ясная, жаркая, и ночи были прохладными, но без осеннего промозглого холода. Казалось, только это и спасало.
Несть числа таким солдатским группам, что лесами и степями шли к фронту, а фронт тем временем не стоял на месте и отодвигался от них все дальше и дальше.
А когда добрались они до первой линии обороны — нашли изуродованные артиллерийскими снарядами окопы и трупы наших солдат и младших офицеров, почерневшие, уже начавшие разлагаться, объеденные лисами и волками. Да где же фронт этот, будь он трижды неладен?! Дойдут они когда-нибудь до него или так и подохнут — хоть и на своей земле, но в тылу у немцев, подохнут глупо, без малейшей пользы для Родины? И, превозмогая тяжкую боль и усталость, они шли и шли, как заведенные, на восток.
Леса кончились, пошли выжженные ярым солнцем степи с редкими перелесками, и несколько раз их замечали немецкие самолеты-разведчики, и просто «мессеры», летевшие куда-то бомбить и стрелять. Но, увидев русских, «мессеры» меняли маршруты и начинали дикую охоту, с воем проносясь на бреющем над головами солдат и поливая их сверху пулеметным огнем.
Артиллерийская канонада слышалась теперь все громче, почти рядом. И явственно вздрагивала от взрывов земля. Близко фронт, совсем близко, рукой подать. Наберись сил, солдат, для последнего рывка, и увидишь своих, обнимешь своих, расцелуешь своих, таких родных и дорогих. Соберись с последними силами, солдат!
Фильтрационный лагерь находился в лесу недалеко от города — шесть дощатых бараков, огороженных дощатым же забором с мотками колючей проволоки поверху, со сторожевыми вышками с пулеметами и охранниками. И у ворот, где находился КПП, тоже маячили охранники, в бушлатах, затянутых ремнями, с винтовками и автоматами.
Окруженцы бродили по лагерю, курили, сидя на корточках перед бараками и щурясь на солнце. Было оно уже не такое горячее, совсем осеннее, холодное и тусклое, и тучи нагонял ветер, и зачастили дожди. Тогда сидели в бараках, курили одну самокрутку на четверых-пятерых, слушали шуршание дождя по крышам, молчали угрюмо — всё друг дружке рассказали, обо всем переговорили.
День сегодня у следователя Сычева выдался тяжелый. Допросы как-то не ладились, кончались одним и тем же.
— …Ну, и дальше что?
— Дальше расстреляли нас.
— И тебя?
— И меня…
— Гм-гм… н-да… — Следователь Сычев, сорокалетний грузный мужчина с курчавой шевелюрой, покашлял, поскреб в затылке. Его глубоко сидящие маленькие черные глаза сверлили Твердохлебова. — Стало быть, не дострелили?
