Вскоре эти ополченческие дивизии постигла горькая участь. Ими заткнули образовавшиеся на фронте прорехи и без пользы погубили.
Наши политработники тоже рассказывали нам о положении на фронтах. В основном о том, какие города сдали немцам. Быстрое продвижение фашистов тревожило, возмущало и удивляло нас. Приученные к победным кинофильмам и песням, мы не могли понять, как случилось, что немцы уже нацелились на Москву. Ранее в клубе института нам постоянно читали лекции по международному положению. Мы знали, что англичане и французы затягивали переговоры, фактически не хотели вместе с нами выступать против Гитлера и тем вынудили Сталина заключить договор с немцами. Народ, конечно, не верил в дружбу с Гитлером, люди внутренне, про себя, не одобряли политику заигрывания с фашистами. Например, мой дядя по линии матери Егор Илларионович Сахаров, простой крестьянин, хотя и колхозный бригадир, погибший потом на войне, так мне говорил: «Сталин боится Гитлера, заигрывает с ним и откупается от него хлебом и углем, как мой сын Петька откупается от ребятишек постарше яблоками, чтобы они не били его».
Советские люди жили тревожно, в ожидании войны. Но не думали, что она начнется так внезапно. Мы ведь не знали, что разведчики доносили Сталину о готовности Германии напасть на нас, даже дату нападения называли. Нарком обороны маршал Тимошенко 13 июня просил разрешения у Сталина привести приграничные войска в боевое положение, но Сталин не разрешил — боялся прогневать, встревожить Гитлера. Вот и получилось: снаряды держали вдали от пушек, чтобы ненароком не выстрелил кто и не спровоцировал немцев, войска — на учениях, люди — в отпусках и увольнениях, на каждого летчика приходилось по два самолета — в общем, гуляй, ребята!
Даже когда началась война, Сталин не верил в ее реальность, все думал, что это провокация. А потом до 28 июня вне себя был. И только к 3 июля оклемался.
Вот так подставил нас Сталин.
Но ведь он такую власть взял, что под страхом смерти ему никто ни возразить, ни подсказать не смел. Войска и страна оказались в растерянности. Перед войной по распоряжению Сталина расстреляли как врагов народа большинство маршалов, генералов и старших офицеров, а вместо них на освободившиеся должности назначили молодежь, которая не имела опыта. Говорил же писатель Симонов, что дивизиями командовали батальонные командиры, а полками — командиры взводов. Но мы, простые советские люди, не знали всего этого. Верили во внезапность нападения. Твердо надеялись, что враг будет скоро разбит.
Не знали мы и того, что уже в первые месяцы войны более миллиона наших воинов погибло, около одного миллиона, оставив тяжелое вооружение, выбиралось из окружений и более трех миллионов попало в немецкий плен. Откуда нам было знать тогда, что именно нам придется в последующие годы в кровопролитных боях брать каждый город, каждый взгорок, без особого труда занятые фашистами в сорок первом. Фронтовик Эдуард Алымов, у которого перед войной как врагов народа расстреляли отца и отчима — командиров полков, однажды вспылил: «Это надо же, за 1937–1938 годы истребить 42 тысячи высших и старших командиров! Немцы за всю войну убили и пленили всего 27 тысяч офицеров такого ранга. У нас полками командовали лейтенанты, дивизиями — капитаны, а армиями — скороспелые генералы».
Воистину! Истребив командный состав армии, Сталин доверился Гитлеру. Он запретил привести войска в боевую готовность и проиграл начало войны. А мы, народ, морем крови и океаном страданий выиграли эту войну. Однако причину поражения свалили на пресловутую внезапность. Нашли и козлов отпущения. Тайно казнили Героев Советского Союза Павлова, Рычагова, дважды Героя Смушкевича и вместе с ними еще сорок генералов. Не будь этого злодеяния, может, не отступали бы до Сталинграда и Кавказа. Положение спас Жуков.
Безусловно, наша армия вполне могла противостоять Гитлеру в начале войны, если бы она была приведена в боевую готовность и если бы не было с нашей стороны потворства наглой разведывательной деятельности германской военщины. Весь май и июнь сорок первого года немецкие самолеты беспрепятственно летали над нашей территорией, высматривали и фотографировали расположение войск, военные и стратегические объекты. Отгонять их, тем более сбивать было строжайше запрещено. При вынужденной посадке этих самолетов их дозаправляли горючим и ласково провожали домой.
И только народный комиссар Военно-морского флота Н. Г. Кузнецов, рискуя жизнью, нарушил приказ Сталина и привел порты и корабли в боевую готовность под предлогом учений. Они-то и встретили нападение Германии во всеоружии.
Учение: Кострома — Чкалов — Гороховецкие лагеря — Москва — Коломна — Данилов
В упорных занятиях промелькнул месяц. В конце августа поступил приказ об эвакуации нашего артиллерийского училища в Кострому. Мы перевезли все имущество училища на Финляндский вокзал и погрузили в эшелоны. 3 сентября нас Северной дорогой в товарных вагонах повезли в Кострому. Только миновали станцию Мга, как немцы ее заняли, и Ленинград оказался в блокаде.
На станциях, как в мирное время, продавали в бумажных кулечках северные ягоды: морошку, чернику, голубику. Нам это было в диковинку, и мы с удовольствием лакомились ягодами.
На дорогу, на всякий случай, нам раздали старые польские карабины. И, хотя нам напоминали известную солдатскую притчу, что раз в год стреляет и незаряженная винтовка, один курсант во время чистки карабина случайно застрелил соседа по нарам. Это была первая смерть, которую мы увидели.
Привезли нас под Кострому и разместили в казармах выехавшего на фронт запасного полка. Распорядок дня сохранился таким же напряженным, как в Ленинграде.
Брат прислал последнее письмо с марша к месту боя: «Идем громить фашистов!» Это без оружия-то, как я узнал потом. Больше от него писем не было.[1]
Сентябрь, октябрь и ноябрь мы упорно овладевали артиллерийской наукой.
5 декабря нам присвоили звания лейтенантов, навесив в петлицы по два кубика. После чего 480 выпускников отправили на фронт, а 20 отличников — особо физически крепких и политически благонадежных, в том числе и меня, — оставили для отправки в Оренбург, на курсы летчиков-наблюдателей. После обучения мы должны будем с самолетов и воздушных шаров корректировать артиллерийский огонь по вражеским позициям.
В первых числах января сорок второго года мы оказались во 2-й Чкаловской военной авиашколе. В первую же ночь нас обокрали. Вместо наших длинных, из плотного сукна артиллерийских шинелей повесили на вешалки просвечивающие коротенькие шинелишки с авиационными эмблемами. Так мы потом и ходили в них всю зиму.
В Чкалове занятия были так же уплотненными. Кроме правил стрельбы с самолета и навигации, замучила нас морзянка, по шесть часов ею занимались: натощак вместо зарядки, до и после обеда и на ночь — так в ушах и звенело «ти-та-ти-та-та-та», а кисти рук болели от работы на ключе.
Не прошло и месяца, как внезапно в авиашколу приехал Ворошилов. Собрали нас в зале, человек двести из разных артиллерийских училищ, и маршал, одетый в солдатскую шинель, объявил: спускаем вас с небес на землю, возвращаем в полевую артиллерию. Не хотим более напрасно людей терять, все ранее выпущенные летчики-наблюдатели погибли, так как у нас нет надежных и маневренных разведывательных самолетов, таких, как немецкая «рама».
