Но не принуждайте себя к чтению: если повествование мое не будет иметь счастья понравиться вам, то сама я вкушу, хотя бы последний раз, то удовольствие писать, от коего с таким трудом отказалась. Мы ведь обожаем говорить о себе, пусть даже и не признаемся в этом, и тут я решительно ничем не отличаюсь от других. Вот еще одна моя слабость, но, в конце концов, Богу придется забрать меня к себе такою, какой он меня создал. Я столько боролась, столько лицемерила, столько принуждала себя, стараясь быть достойной его славы, что в час, когда он отвратил от меня свой взор, у меня нет иного выхода, как только довериться его милосердию без всякого грима.
И нынче я с особенным пылом произнесу, наряду с другими вечерними молитвами, этот гимн Страстей: «Господь Всемогущий, в ваши руки вверяю я душу мою!»
В ваши же руки вверяю я свою жизнь.
Глава 2
Я родилась 26 или 27 ноября 1635 года в тюрьме города Ниора, в провинции Пуату. Отец мой, Констан д'Обинье, находился в Консьержери — тюремном здании, прилегающем к Дворцу Правосудия этого города. Он содержался в заключении уже около года, перебывав до того в тюрьмах Парижа, Ларошели, Анже, Бордо, Ла Ире и Пуатье, не считая нескольких более скромных темниц за пределами королевства. Позже он не раз заявлял, что прекрасно чувствовал себя во всех этих тюрьмах, проведя в них около двадцати лет своей жизни, хотя ни одна из них не может сравниться удобствами с Бастилией, о которой, правда, ему не пришлось судить по личным впечатлениям; ниорское же узилище казалось ему наименее приятным из всех.
Консьержери располагалась в особняке Шомон, который по сю пору можно видеть у подножия донжона, рядом с улицею Моста. Ныне это здание совершенно разрушено, но и в то время оно уже сильно обветшало, а неудобства его обрекали узников на ужасающую тесноту.
Не могу утверждать с полной уверенностью, что родилась в том самом помещении, где содержали отца. Моя мать, Жанна де Кардийяк, вероятно, жила во дворе тюрьмы, у одного из сторожей, как это было в обычае у жен заключенных, не являвшихся уроженцами этого города. Однако, поскольку она забеременела именно в то время, когда отец отбывал заключение в Ниоре, можно предположить, что в этой тюрьме к свиданиям супругов относились весьма снисходительно. Словом, трудно сказать, увидела ли я свет в голых стенах камеры или же в более уютном помещении флигелька сторожа Бертрана Берваша, а, может быть, какого-нибудь другого охранника. Ясно одно: это произошло не в стенах дворца или зажиточного буржуазного дома; кроме того, моя мать, как я подозреваю, не слишком обрадовалась появлению третьего ребенка, когда ей нечем было кормить двух старших.
Ей не удалось добиться в Ниоре помощи, на которую она рассчитывала, прося перевести мужа в этот город. Лишившись поддержки собственной семьи, она надеялась на сочувствие родных и близких своего супруга: Теодор Агриппа д'Обинье[3], мой дед, долгие годы прожил в Майезэ, а именно, в ниорском квартале Марэ; бабка моя, Сюзанна де Лезе[4], родилась в одном лье от Ниора, а отец и его сестры все появились на свет кто в Шайю, кто в Мюрсэ — местечках вблизи города; таким образом, моя мать ожидала найти в здешних краях множество друзей и знакомых. Однако надежды эти не оправдались: в Ниоре все были прекрасно осведомлены о пороках, преступлениях и предательствах Констана д'Обинье и о проклятии моего деда, возгласившего, что его единственный сын — «разрушитель покоя и счастья их семьи». Отцовское проклятие — само по себе ужасное бремя для сына; когда же отец — знаменитый поэт и проклинает своего отпрыска при посредстве своего типографа, то семейная драма быстро оборачивается всеобщим презрением. В результате, моей матери, прожившей в Ниоре целый год, досталось куда более добрых слов, нежели добрых услуг. И я появилась на свет среди такой нищеты, что, можно сказать, родилась на соломе, даром что в мои ясли не спешили заглянуть добрые волхвы.
28 ноября меня окрестил в церкви Пресвятой Богородицы кюре Франсуа Мольм. Если мой дед д'Обинье всегда был самым ярым протестантом, то мать, напротив, горячо исповедовала католическую веру, отец же был отъявленный безбожник: становясь, по обстоятельствам, то папистом, то гугенотом, он никогда не упускал случая извлечь выгоду из своих отречений и всякий раз устраивал в храме или церкви денежный сбор «в пользу новообращенного», каковым являлся в тот момент; под конец жизни он даже составил план отправиться к туркам и принять магометанство, надеясь, что в тех краях обращение христианина может цениться весьма дорого; смерть не позволила ему осуществить эту затею, и он — по чистой случайности! — умер гугенотом, как и родился. Однако, при моем появлении на свет сей вольнодумец не воспротивился тому, чтобы мать окрестила меня в свою веру, равно как и двух моих старших братьев: вероятно, сидя в Королевской тюрьме, он счел более удобным для себя прикинуться ревностным католиком. Итак, на следующий день после моего рождения Церковь приняла меня в свое лоно.
С 1660 года я храню в своем потайном ящичке акт о крещении. Позже мне довелось прочесть записи в приходской книге церкви Пресвятой Богородицы: я фигурирую там между Франсуазою Лейде, дочерью сапожника, и Катрин Жиро, дочерью сукновала. И, однако, в тот день, когда меня представили Господу, я оказалась в лучшем обществе, нежели две эти малютки: моим крестным был Франсуа де Ларошфуко, сын Бенжамена, сеньора д'Эстиссака и кузена автора «Максим»; крестная же, Сюзанна де Бодеан, в ту пору девятилетняя девочка, а позже фрейлина Королевы, маршальша де Навай и обладательница многих других славных титулов, приходилась дочерью Шарлю де Бодеан-Параберу, губернатору Ниора и тюремщику моего отца. Заодно этот господин был его другом детства, а потом самым близким сотоварищем во всех дебошах и эскападах; словом, в молодости их связывала самая тесная дружба. Но то ли протекция влиятельного дома Параберов возымела при Дворе большее действие, нежели прошения семьи д'Обинье, то ли сам Бодеан в скором времени стал на путь добродетели, но пути двух приятелей, как это явствовало из их нынешнего положения, разошлись совершенно; однако, сколь далеко ни разбросала их судьба, губернатор Ниора еще довольно хорошо помнил былого друга, чтобы отказать его дочери в коротких «aye» и «parer». Возможно также, что сему доброму деянию способствовал его брак с Франсуазою Тирако, баронессой де Нейян, доводившейся дальней родственницей матери моего отца. Ввиду нежного возраста мадемуазель де Бодеан, именно этой женщине, что была мне тетушкою «на пуатевинский манер»[5], и предстояло исполнять обязанности настоящей крестной. Потому-то меня и назвали в ее честь Франсуазою, отдав тем самым под ее покровительство, которое могло оказаться полезным в случае какого-нибудь несчастья.
