Холодное сентябрьское утро 1939 года. Холод был такой, что забирался тебе под одежду, удивляя своей неотвратимостью, сигнализировавшей о конце лета. Девятилетний Маркус Сальцман, однако, думал не о холоде, у него была значительно более важная проблема. Его мама плакала уже на протяжении нескольких дней, и никто не мог объяснить ему почему. Его отец исчез куда-то на прошлой неделе, а вчера неожиданно вернулся и казался теперь на десять лет старше. Маркус был единственным ребенком в семье, ему не с кем было поделиться тем, что его тревожило. Лотте, домработница, к которой он часто обращался, когда мутти была расстроена, ничего ему теперь не говорила. Она сжимала губы в жуткую ниточку, и кроме перешептываний в коридоре с Джошимом, прислугой отца, он от нее больше ничего не слышал. Ничего. Ему самому оставалось лишь догадываться, что происходит. Помимо разговоров о войне, которая, как говорили, должна была начаться со дня на день, он услышал и кое-что еще в ту ночь. Его дядюшки тоже пришли, и добрый сосед герр Финкельштейн. Из обрывков разговора ему вырисовывались лишь непонятные слова: киндертранспорт, Англия, культургемайнде, и он тщетно пытался поймать смысл сказанного. Но прежде, чем он успел услышать достаточно, чтобы обдумать и пойти наверх к матери за объяснениями, Лотте обнаружила его под дверью и отправила спать.
И вот теперь в это холодное сентябрьское утро он пытался натянуть на себя колючее шерстяное белье, удивляясь, почему его отправили в гардеробную и велели одеться потеплее. Вскоре он все понял.
Мутти не могла… или не хотела смотреть ему в глаза. Его отец стоял у окон гардеробной, глядя на что-то невидимое на улице. Его любимая тетушка Бертильда тихо плакала в углу комнаты. Маркус смотрел на них всех, слишком смущенный, чтобы говорить. Уехать? В Англию? Одному? Он пробормотал: «А разве вы все со мной не поедете? Как же вы? А мутти?» — на что его отец, отвернувшись от окна, ответил даже по понятиям Маркуса чересчур наигранным голосом: «И мы все тоже к тебе приедем. Скоро». Это было неслыханной ложью.
Все было решено в последнюю минуту. Гаральд Сальцман благодаря неожиданной благосклонности своего немецкого клиента сумел устроить место для своего единственного сына на один из последних детских поездов, эвакуировавших детей из Германии в Голландию, а потом в Гарвич. Маркус Сальцман прибыл в Гарвич шестого сентября, за три дня до начала войны. Он плохо помнил прощание на перроне, как его засунули в вагон с двумя сотнями других детей, напуганных и плакавших. Огромные окна немецкого поезда были опущены, чтобы позволить родителям взглянуть на своих детей в последний раз. Медленное отправление, родительские рыдания. Немецкие войска, марширующие на фоне унылого осеннего ландшафта, Голландия, переправа… Все это проходило перед невидящими глазами мальчика, оставляя мимолетные впечатления. Он сошел с парома в Гарвиче в удивительно солнечный яркий день и тут же понял, что все его домашнее миропонимание ничем не поможет ему в этом ином, неизвестном мире. Он не знал ни слова из языка, на котором здесь говорили. Единственный ребенок, с которым он подружился при переправе через Ла Манш, исчез, едва они прибыли. Маркус видел, как его уводила пожилая пара, очевидно, очень довольная его прибытием. И вот так он остался совсем один. В одной руке у него был маленький кожаный чемоданчик, наспех собранный его матерью, а в другой — Солли, маленький вислоухий плюшевый медвежонок, которого тетушка Бертильда сунула ему через окно уже отъезжавшего поезда. У него не было ни денег, ни адреса, по которому его ждали, ни имен людей, которых следовало искать, лишь кусок скомканной бумаги, который Мутти велела ему беречь, что бы ни случилось… и Солли. «Нам просто не хватило времени, — в отчаянии кричал его отец на перроне, а ветер смешивал его слова со свистом поезда. — Мы ничего не успели как следует организовать… не хватило времени…» Это был последний раз, когда он видел своих родителей.
Он решил все забыть. Шесть лет в приюте на Нисден-Лейн на севере Лондона в условиях, о которых дома в Дрездене он даже в книжках не читал. Он попал сюда из богатого, обеспеченного, культурного дома, где у него было все, чего бы он ни пожелал. Он узнал, что такое жить в голоде, с постоянной ноющей болью в желудке, которая не прекращалась даже тогда, когда они воровали с кухни что-либо поздно ночью. Он познал холод, не отступающий даже летом. Научился ограждать себя от всех вокруг, забывать о том, кем он был на самом деле до этого. Он быстро и хорошо выучил английский, стер все признаки иностранца в своем голосе и манерах. Он был высоким и привлекательным, умел становиться обворожительным, когда сам того хотел, и резким, несговорчивым, когда отстаивал свои интересы. Он стал сообразительным и жизнестойким, несмотря на пробелы в образовании и нестабильность его новой жизни. Он превратился в Макса Сэлла и похоронил Маркуса Сальцмана. Когда ему исполнилось шестнадцать, война закончилась, и Макс знал, что пришло время двигаться дальше. Он покинул приют в мрачное дождливое утро понедельника все с тем же кожаным чемоданчиком, рекомендательным письмом для Сэйнсбери от одного из воспитателей и измятым куском бумаги, в котором хранились три неограненных алмаза его матери. Солли уместился теперь в чемоданчике с парой брюк и двумя парами носков.
Его первой работой было отскребывание полов в мясном отделе Сэйнсбери в Кэнтиш-Таун. Это была грязная утомительная работа, но на другую Макс пока не мог рассчитывать. И все же это было лучше, чем в доме двадцать четыре по Нисден-Лейн. Он нашел себе жилье на улице Берд в Камден-Таун. Малюсенькая комната на чердаке с хозяйской ванной внизу. Миссис Мортимер, грузная перезрелая женщина, хозяйка квартиры, запала на него и приносила ему остатки с хозяйского стола, когда он приходил с работы за полночь, стирала и утюжила его единственную приличную рубаху и даже делала ему завтрак по воскресеньям, когда вся ее семья уходила в церковь. Макс не был дураком. Он потерял с ней свою девственность в один из зимних вечеров, когда Артур, ее чертов муж, ушел к соседу слушать транзистор, а дети уже спали. Она была ненасытной, хотя и не непристойной, а когда все закончилось, она поправила прическу и, заткнув рубашку в юбки, потянулась поцеловать его. Макс отвернулся. Он не мог вынести этого жеста привязанности. Она же получила то, за чем пришла, не так ли? Да и он тоже — стал теперь мужчиной.
После того как она исчезла внизу, он лежал на кровати и курил, просчитывая свой следующий шаг. Деньги. Вот что заставляло крутиться этот мир. Все строилось на деньгах, значит, надо было научиться их делать. Он хотел слышать утонченный звук китайского фарфора за обеденным столом, есть еду, с заботой приготовленную другими людьми, поднимать крышку супницы и вдыхать аромат мяса, овощей и специй, пронизывающий воздух. Он хотел спать на жестком матрасе с чистыми, свежевыглаженными простынями. Ему неинтересно отскребывать кровь и внутренности с прилавка и наблюдать за мистером Хендерсоном, мясником, аккуратно отвешивающим фарш и ливерную колбасу терпеливо ожидающим домохозяйкам. Он затушил сигарету и откинулся на спину, уставившись в потолок.
2
Бекки смотрела на замкнутое несчастное лицо Амбер, страстно желая сказать что-нибудь, чтобы приободрить ее. Она пыталась сделать это, но ничего подходящего не приходило в голову. Она была так же расстроена, как и сама Амбер. Уехать? На полных шесть недель? Она просто не могла поверить в это. Амбер не попадет на вечеринку по случаю четырнадцатилетия Бекки, она также пропустит выпускной вечер и все, что они придумали на окончание школьного года. Она с мрачным видом завернулась в одеяло, раздумывая, как ей пережить такой поворот событий. Они были неразлучны. Они никогда не расставались с того момента, когда Амбер впервые появилась в их детском саду почти десять лет назад. Один мальчишка в их группе дергал Бекки за хвостики и обзывал ее. Амбер подскочила, споткнулась о пластиковый столик, а потом так врезала этому забияке, что у него из глаз немедленно хлынули слезы в три ручья. Воспитательница отправила ее домой за плохое поведение, но она вызвала восхищение и преклонение со стороны Бекки. В ответ Бекки предложила Амбер свою дружбу, она стала ей сестрой и подругой, а Амбер никогда не испытывала такого тепла со стороны другого человека, живя в своем холодном доме в Холланд-парке.
