А повозка уже скатилась на пристань. Лошади свернули — одна вправо, другая влево, — постромки чудом лопнули, освободив их. А повозка продолжала катиться вперед, проскочила между двух баржей, чуть-чуть не задев их, и скрылась под водой.
Джасбур захихикал как помешанный при этом новом доказательстве судьбоносного воздействия, несовместимого с нормальными законами вероятности сущего мира.
Но ссылка на капустный кочан напомнила Ордуру, что у него урчит в животе. Он поглядел в один конец длинной улицы, потом в другой. Кругом стояло много людей. Большинство смотрело вслед повозке. Другие возбужденно толпились вокруг женщины с ребенком, наперебой обсуждая их чудесное спасение.
— Живот подвело. Я ж весь день не ел.
Джасбур закатился насмешливым хохотом.
— Весь день? Так ведь еще только-только рассвело. Ты про то, что вчера весь день не ел?
— Все равно я голоден.
— А кто виноват? Ты ж вроде бы нищий, но вид у тебя такой, что у детей родимчик делается. Женщины спускают на нас собак, и все из-за твоей уродливой рожи.
— От такого слышу!
— Половина людей в этом городишке не едят. Это ты решил идти в Толамин, и ничего глупее нельзя было придумать.
Ордур не считал, что идти сюда решил он, но сегодня он не собирался спорить с Джасбуром. Завтра — другое дело.
— А ты сегодня ел?
— Нет. И вчера тоже!
— Не нравится мне этот город, — объявил Ордур. — Слишком вонючий.
— Мозги твои творожные! Это от пожарищ. Его же разграбили, бестолочь!
И, словно в подтверждение, чуть выше на холме четыре стены выпотрошенного дома обрушились на улицу водопадом кирпичей и обгорелых балок. Пыль взметнулась черными облаками. Люди закричали.
— Ну вот! — захихикал Джасбур. — Сколько месяцев простоял, а теперь вот взял и рухнул. Говорю же тебе, кто-то воздействует.
— Кто?
— А я почем знаю?
Сверкнула молния, и почти над самой головой загрохотал гром. Ордур даже подпрыгнул.
— Пойдем-ка отсюда.
— Еще чего! Гром в такое время дня? Ты когда-нибудь видел подобное?
— Гром не видят, Джасбур. Видят молнию. Гром слышат.
— Ха! Тут где-то бродит огоулграт. Поищем его. — И Джасбур заковылял вниз по склону на кривых ногах. Ордур зашагал за ним.
— Зачем? И откуда ты знаешь, что он там, куда ты идешь?
— А я и не знаю. Только он там. Сам увидишь.
Так ведь разумные люди пойдут не к огоулграту, а от него. Но раз Джасбур идет туда, так и Ордур должен будет пойти. Джасбур сейчас обошелся с ним очень нехорошо, но он же очень умный. Он сам так говорит, и, значит, это правда.
Вновь блеснула молния, заурчал гром, и посыпались дождевые капли с хорошую виноградину величиной.
4
Выехав из-под деревьев, Булрион свернул с тропы и на гребне холма натянул поводья Грома, чтобы оглядеть долину. Он не сомневался, что видит ее в последний раз, однако не признавался в этом даже себе. Он увидел, как его спутники переглянулись, прежде чем последовать за ним, но ничего сказать не посмели — они ведь знали, что он всегда тут останавливается. То есть он поступил, как поступал обычно, проехать же дальше без задержки значило бы признать свое поражение.
Боль раскаленными гвоздями впивалась ему в челюсть. Утренний воздух обдавал холодом его воспаленное лицо. А кое-кто из всадников уже скинул балахон, оставшись голым по пояс. Только он один еще кутался в толстый шерстяной плащ и старался не показать, какой его бьет озноб.
Со своего места он обозревал всю Тарнскую Долину — стада на склонах, луга, хлеба, плодовые сады, дома, укрытые частоколом. Именно отсюда он увидел Долину в первый раз, совсем малышом, когда его отец остановился тут.
«Пожалуй, годится, — сказал его отец и взлохматил ему волосы. — Думаешь, ты сумеешь завоевать для нас эту долину, малый?»
Женщины засмеялись, а может быть, Могион и Тилион тоже засмеялись, хотя он не помнил, были ли его братья рядом, или они ничего не слышали. Но смех женщин его разозлил, а потому он с криком ринулся по склону вниз, размахивая своим детским копьем. Он был самым первым из Тарнов, вступившим в долину. И с тех пор в Тарнской Долине всегда жили Тарны. Прошлой ночью он не мог заснуть от боли и попытался перечислить в уме их всех, но это ему не удалось. Однако общее их число было ему известно. Включая жен и мужей, родом не из Долины, было их триста двадцать шесть.
Сказать правду, видел Долину он теперь далеко не так ясно, как прежде — такой, какой она жила в его памяти. Под ярким летним солнцем по холмам и незрелым хлебам скользили тени облачков. Нестерпимым блеском вспыхивали заводи речки. Но его старческие глаза уже не различали людей, и он даже не был уверен, что это: коровы или пни.
Но мысленно он видел все: амбары, мастерские, водяную мельницу, дома, расположенные аккуратными кругами. Несколько каменных домов все еще стояли, но провалившиеся черепичные крыши теперь заменились соломенными. И его недостроенная крепостца. Полвека назад все было иным. Долина не называлась Тарнской. Несколько поломанных изгородей, пеньки фруктовых деревьев, разваливающаяся вилла времен империи, несколько более новых крестьянских домов в еще худшем состоянии и почти погребенные в земле руины замка, восходящие к доимперской эпохе. Даже и теперь дети находили в высокой траве проржавевшие мечи и броню. Война, Проклятие Моуль, прокатывалась по этой земле туда и сюда, выжимая людей, как плоды под прессом. Долина просто ждала, кто первый ею завладеет.
И завладел ею Гамион Тарн, он и три его сына, а теперь там под присмотром матерей играли праправнуки Гамиона. Как бы они завопили от ужаса и кинулись бежать, если бы увидели подкрадывающегося к ним того давным-давно умершего зарданца. Он родился в Куолии, где родился и его отец, но все равно они были зарданскими воинами, а потому на пороге юности уродовали свои лица, чтобы наводить страх на врагов.
Гамион решил стать цивилизованным, запрячь своего боевого коня в плуг. И осуществил свой замысел в полной мере. В Тарнской долине он начал носить тканые одежды вместо звериных шкур. Он запретил сыновьям отрезать себе носы, когда они достигли юности, запретил им отрезать половые члены врагов в качестве трофеев, запретил им нападать на соседей, грабить их и насиловать.
И последний из этих сыновей был стареющим толстым земледельцем, погибающим из-за гнилого зуба. Он был сын зарданского воина — и за всю свою жизнь не убил ни единого человека. Согласился бы оцивилизовавшийся дикарь на такую вот эпитафию?
Конечно, тут постарались и судьбы. На протяжении всей жизни Булриона они не допускали в Тарнскую Долину ни войну, ни моровые язвы, ни голод. Теперь их милостям подходил конец. Толамин пал. Наставала пора бедствий. Хороших времен для смерти не бывает, но это время, пожалуй, было наиболее подходящим.
