Так почему же она уставилась на этого человека, и не может слова сказать? И почему он так пристально смотрит на нее с высоты своего роста, а щеки у него горят и в глазах такое тоскливое ищущее выражение? В его взгляде было что-то странное, необъяснимое.
— «Гостиница на улице Феникса», — сказал он все с тем же выговором, непривычным для ее ушей. — Все скажут... все говорили мне, что это лучшая гостиница в городе, Гвин-садж.
Говорил он слишком мягко, стоял слишком близко. Из Моряцкого переулка показалась тощая пара волов, за ней другая.
— Они говорили чистую правду, Тибал-садж.
— Мне нужна комната, Гвин. — Казалось, его чуть забавляло то, что она его не узнает. И слишком быстро он опустил почтительное «садж».
— Я сдаю комнаты, Тибал-садж. (Зачем еще вывешивают снопики над дверью?)
Тоб все еще на лестнице укреплял снопик в скобах. По улице, таща повозку, приближались волы. Тибал попятился и оказался у них на пути. Он поднял ладонь, все еще не спуская глаз с нее.
— Ты пришел по дороге из Толамина? — спросила она. Иначе он бы не добрался до города в такой ранний час.
Он поколебался, но кивнул. Возчик сыпал ругательствами.
— И как там? — задала она вопрос. Тибал заморгал и нахмурился.
— Да как всегда, — ответил он неопределенно.
То есть как так? Веснарианцы же осенью разграбили Толамин.
Возчик натянул вожжи, и повозка, залязгав, остановилась — дымящиеся морды передних волов всего в локте от долговязого незнакомца. А он все еще будто ничего не замечал, все еще смотрел на Гвин.
Тоб спустился с лестницы, расплывшись до ушей от гордости, что справился с непривычной работой.
— Все сделано, Гвин-садж.
— Убери лестницу, Тоб.
— А-а... Угу! — Дурачок ухватил лестницу и понес ее прочь. Тибал посторонился, освобождая дорогу волам.
— Тебя же могло в лепешку раздавить, — сказала она.
— Что? — Он оглянулся на повозку и разъяренного возчика, как будто в первый раз их заметил, и пожал плечами. — Нет.
Что-то в Тибале Фрайните было очень странное, но он не вызывал в ней тревоги. Почти наоборот — он словно бы предлагал дружбу. Не просил о ней, а просто считал само собой разумеющимся. Почему-то это успокаивало... одежда не богача, но и не бедняка... сам несет свой дорожный мешок. Значит, небогат. Говорит вежливо. Не солдат. И не купец. Может, странствующий учитель? Ну, хоть он еще не предложил ей выйти за него. Последнее время ей то и дело приходилось охлаждать женихов, готовых хоть сейчас вступить в брак с гостиницей, и рано или поздно у нее не хватит сил отказать.
Гвин открыла дверь, и колокольчик зазвенел.
— Я покажу тебе свободные комнаты. (Они были свободны все, но она не собиралась признаваться в этом.)
Он прошел внутрь мимо нее. Она сделала шаг, и тут чей-то голос произнес: «Началось».
Гвин чуть не подпрыгнула от неожиданности. Она посмотрела по сторонам. Никого. Тоб как раз свернул с лестницей в проулок к задней двери. Повозка скрылась. И это был не голос Тибала Фрайнита.
Так кто же это сказал? Или она совсем дошла до ручки, раз ей начали чудиться голоса! Вздрогнув от страха, она последовала за своим новым постояльцем в дом и хлопнула дверью сильнее, чем следовало бы.
2
В Тарнской Долине это началось с больного зуба. Булрион Тарн хорошо знал, что такое, когда у тебя выдирают зуб. Любой человек, протянувший так долго, что пережил свои зубы, взыскан судьбами — он предпочитал такой взгляд на вещи. И ему повезло, что Глотион всегда к его услугам. Глотион, кузнец, старший из его сыновей, с ручищами словно из дуба. Под щипцами старые зубы крошатся, но Глотион выдирал их просто пальцами. Казалось, он тебе челюсть вывихнет, а голову жертвы он так зажимал под мышкой, что, как пить дать, раздавит череп какому-нибудь бедняге, но в девяти случаях из десяти зуб выдергивал чисто.
Только этот-то случай оказался десятым. Булриону бы подождать, потерпеть боль недельку-другую, чтобы этот коренной зуб подгнил еще больше. Так нет! Захотел поскорее от него избавиться, и Глотион обломил коронку. Вот тут-то и началось! Возион потребовал, чтобы они выждали три дня, пока судьбы не будут благосклонны, и к тому времени Булрион чуть не помешался от боли. Глотион, Бранкион и Занион еле-еле втроем удерживали отца, пока Возион кинжалом вырезал гнилые корни.
Да, видно, не все вырезал. Теперь, два дня спустя, лицо Булриона разнесло почище тыквы, и было оно таким горячим, что борода просто чудом не сгорела. От него так и пыхало жаром. А боль была такая, будто ему голову пронизывали молнии. Вроде бы пришла его смерть.
В Далинге, конечно, были хирурги. Да только два дня пути туда ему не выдержать. А надежды, что какой-нибудь лекарь или костоправ сумеет помочь ему теперь, было еще меньше.
Казалось, судьбы вот-вот захлопнут книгу Булриона Тарна.
3
В Толамине это началось с понесших лошадей. Два обезумевших коняги мчались по узкой улице, силясь в ужасе убежать от преследующего их грохочущего чудовища. Глиняные горшки гремели, катались по повозке, и каждые две-три секунды один вылетал наружу и разбивался вдребезги, будто взорвавшись. Прохожие прыгали в двери и жались к стенам. Козлы повозки были пусты, и никто не знал, куда делся возчик.
Прямо на пути лошадей, сунув палец в рот, стоял малыш, обмотанный пеленкой, и непонимающими глазами смотрел на приближающуюся смерть.
Мать кинулась к мальчику, чтобы схватить его, унести, но поскользнулась и вместе с ним рухнула на мостовую под лошадиные копыта. Лошади и повозка пронеслись над ними и устремились дальше к верной гибели в реке. Женщина кое-как поднялась на ноги, прижимая ребенка к груди. Казалось, ни на ней, ни на нем даже синяка не было.
— Вот! — взвизгнул Джасбур. — Ты видел?!
— Повезло, — буркнул Ордур.
— Повезло? Ты называешь это везением? А я скажу, что это невозможно, я скажу, что кто-то воз-дей-ству-ет!
Ордур почесал в затылке и поразмыслил. Только последнее время он будто разучился думать.
— Может, и так.
— Может?! Ха! Знаешь, ты даже глупее, чем кажешься.
— От такого слышу!
— С виду ты кретин, но до кретина тебе далеко. У тебя
мозгов меньше, чем у кочана капусты.
— От такого слышу.
Теперь у Ордура даже огрызнуться толком не получилось. Он знал, что тугодум. Но нечестно, что Джасбур обзывает его уродом. Сам-то, какой? Сутулый коротышка, чуть не горбун. Лицо серовато-землистое, будто он много лет не умывался, и все в безобразных морщинах. Белки глаз пожелтели; слюнявый. И хоть бахромка волос под лысиной серебрится, у корней-то они черные. На щеках тенями пятна черной щетины и даже вроде бы на лысине. Зубы мерзко торчат, и не одежда на нем, а грязные лохмотья.
