И все же это существо надо найти. Зов вернется. Дан знал, что не успокоится, пока не нашарит, не набредет в огромном городе на невидимый след, пока не сблизится с жертвой настолько, чтобы почуять ее вмурованным намертво в личность инстинктом. Он должен поймать оборотня. Поймать проклятую тварь. Поймать, чтобы…
Чтобы что?
Холодно. Страшно. Пусто. Эта пустота, тишина, покинутость, эта дыра в душе, вот что изматывало больше всего. Высасывало. Лишало последних сил, отнимало надежду. Не привыкла. Не умею. Братья! Сестры! Мир духов, мир чудовищ, мир безжалостных монстров – легенды не лгут, старики не пугают малышей сказочками – он действительно ужасен, этот мир! Как худшая из самых жестоких сказок. Как самый страшный сон, только еще страшнее.
Да иначе и быть не могло. Преграда непроницаема, ни один Голос Души не способен пробиться, нащупать, дотянуться, влить силы. Все знают об этом, даже младенцы, не умеющие толком встать на четвереньки. Теоретически… Но как это можно выдержать?! И как они – эти, другие – выдерживают свою безнадежную оторванность, свое беспредельное одиночество – всюду, всегда, вечно?
Омертвелую корку самого черного, самого безнадежного отчаяния прокололо горячее, живое сочувствие, и, словно вытек гной, Тейю стало чуть легче.
Сочувствие целебно. Ненависть губительна.
Здесь ненависть была повсюду – вялая, придавленная, гаденькая, но все же ненависть. Она давила на плечи, туманила рассудок, горькой слюной разъедала язык. Тейю рухнула на колени, коснувшись земли уже лапами, и принялась жадно лакать грязную воду. Ее мутило. Напившись, она подняла узкую, по-человечьи осунувшуюся морду, и нервно огляделась. Пустой, гулкий, как колодец, двор. Окна нижних этажей затянуты бельмами грязи. Несколько мертвых чудовищ рядком: одно медленно остывает, потрескивая, от челюстей валит пар, бока откормленно лоснятся. Мертвые, а носятся как угорелые. Тейю осуждающе оскалилась. Мертвые должны вести себя достойно, мирно покоиться да являться на Зов Души для совета или поклона, а не мельтешить, разбрызгивая грязь.
Мимо шмыгнула крупная сутулая собака. Вваленные бока, маленькие желтые глаза почти без выражения. На секунду они встретились взглядами, и Тейю заколебалась, раздираемая желаниями кинуться навстречу или метнуться прочь. Но собака сама приняла решение – втянула запах, недоуменно взлаяла и ретировалась.
Переднюю лапу дернуло болью. Тейю вскрикнула и поднялась в рост, в испуге уставясь на ладонь. Из нее торчал узкий, как корочка льда, осколок стекла, сочилась кровь, и тело внутренне вопило от ужаса и непонимания. Что это такое? Что вторглось в нее? Агрессор не заговаривался, не выходил, не повиновался. Он вообще не слушал никаких уговоров. Глухой. Мертвый.
– Что, поранилась?
Демон. Щуплый, вонючий. Грязный весь, и голова, и руки, и многослойная шкура. Как собака. Он и смотрел почти как та собака, без выражения, и его мысленная речь была едва окрашена серым.
– Дай посмотрю.
Тейю послушно протянула руку. Понимать их нетрудно. Еще немного, она и сама сможет говорить – с демонами, похоже, невозможно общаться нормально! Хорошо, что в Памяти Рода рассказывалось о таком способе, неудобном и ненадежном, но делать нечего.
Серый демон-вонючка, деликатно придерживая ее ладонь, выхватил из ранки несговорчивое стекло. Брызнула кровь, Тейю стала быстро зализывать порез, благодарно поглядывая на избавителя. Страх отхлынул, уступил место ошеломляющей волне признательности, и волна затопила ее, электризуя длинные волосы и окутывая все тело, как пухом, теплым золотистым свечением. Демон присел, втягивая голову в плечи, моргнул раз, другой. Глаза ожили и заметались. Радость потухла, будто свечку задули, и Тейю быстро вернула нейтральный облик.
– Да, брат, допился ты… – упрекнул демон неизвестно кого, осуждающе покачивая подбородком. – А ты бы, девочка… ну, прикрылась, что ли, получше. А то, вон… светишься. Народ пугаешь.
Тейю кивнула. Избавитель, пятясь, стал удаляться, и она, стараясь быть вежливой, повторила его маневр. Ходить задом оказалось очень неудобно, и, едва серый демон скрылся из виду, она развернулась нормально и ускорила шаг.
Он прав. Одеться надо получше. Сначала у нее была верхняя одежда и обувь – те принесли, заставили надеть (Тейю содрогнулась от жутких воспоминаний). Наверное, чтобы она не выделялась. Но почти все потерялось при смене облика и паническом бегстве напролом, через заборы и кусты. Одежда здесь была не слишком удобная, а обувь так просто кошмарная, и ведь не слушалась никаких уговоров. Тейю моментально стерла пятки в кровь и корчилась от боли при каждом шаге. Теперь хлюпавшая под ногами вода охладила раны, но… слишком холодно. И, наверное, здесь никто так не ходит.
Стыли пальцы. Тейю и сама не заметила, как обрастила ступни и голени коротким мехом с плотным подшерстком – отлично отталкивает воду и согревает! – но сдавленный вопль прямо в лицо вернул ее к действительности. Демоница. Завернута в чужую кожу с головы до пят. Судорожно прижала к груди пухлые ручки и вопит, выкатив глаза на Тейины ноги. Тейю склонила голову набок, исследуя демоницу, вынула одну отогревшуюся ногу из лужи и почесала лодыжку другой вмиг удлинившимся когтем. Демоница поперхнулась и заглохла. Тейю вдруг сообразила, что это не все, только начало. Крик был переполнен страхом и заброшенностью – да на такой призыв уже должны были сбежаться все окрестные чудовища! Странно, что до сих пор никого нет. Но будут, будут! Она упала на все лапы и прянула через щель в щербатом заборе. Снова бежать. Снова полумертвый двор. Здесь даже и окон-то почти нет, одни стены, тянущиеся вверх, словно в попытке сомкнуться, начисто отрезать дно двора от неба. Здесь нашлась большая помойка. Тейю быстро изловила молодую крысу, довольно крупную, и подняла ее за хвост, чтобы рассмотреть. Крыса немного повисела, медленно кружась и поводя прозрачными пальчиками. Потом изогнулась, хотела впиться в держащую руку, и Тейю засмеялась – плоть упруго отступила под живым прикосновением, щекотно! Поблагодарила крысу и откусила ей голову, мгновенно меняя облик. Зверек оказался невкусный и такой же вонючий, как почти все здесь. Слипшаяся шерсть саднила горло. Тейю съела все без остатка, от отвращения содрогаясь до недр желудка, до кончиков раздвоенного хвоста.
Мерзость.
Страшно. Клонит в сон.
Опасно. Бежать.
Дан не пошел в мастерскую. И клубное фехтование отменялось надолго. Сейчас он попросту не способен выплясывать с клинком. Слишком жива память о реальной схватке, о влипшей в ладонь рукояти. Он только что убил двоих. В недавнем прошлом – своих. Что за чертовщина с ними случилась? И есть ли для него какие-нибудь «свои»?
Он хотел избавиться от них всех – не так, конечно, но тоже радикально. Избавился. Точнее, избавил от своего присутствия. Его давно уже ничто не связывало с прошлым миром. Разве что пара-тройка предметов «специального назначения», спрятанных в недрах квартиры в самом надежном тайнике – небольшом пространственном кармане, запустить руку в который не сможет ни один вор или любопытствующий. Что еще? Память об учителе, бесконечная признательность, подспудное ощущение постоянного контакта с ним. Эта странная палочка… С момента Перехода она всегда при нем, и именно ей Дан обязан чувством присутствия старика, слабым, едва уловимым – как сигнал из дальней галактики, как соприкосновение рук через оконное стекло. Вручая ее Дану, учитель прямо сказал, что представления не имеет, что это такое. Он просто хранил ее почти всю сознательную жизнь, как прежде Данов отец, а перед отцом – длинная череда предков. Впрочем, хранил – слабо сказано: истово оберегал, прятал от любого случайного взгляда. И это все. Что это за штука, для чего нужна, как работает? Полная неясность. Лишь одно свойство палочки приоткрылось старому магу – он ее чувствовал. И вручил Дану перед расставанием как своеобразный маячок, который мог нащупать всегда и везде, даже в другом мире. Скорее всего, старик ощущал даже не саму палочку, а исходящую от нее («прущую», говаривал он иногда на вульгарном диалекте) мощь. Очень древнюю. Совершенно непостижимую даже для учителя, одного из самых сильных магов настоящего и обозримого прошлого. И, пожалуй, пугающую. Может, еще и поэтому он сунул ее Дану? Чтобы спрятать еще надежнее?
