Я, Найян Тара, к тому времени давно забывшая еще одно значение своего имени — Цветок-в-Пыли-Дороги, и тогда не знавшая, что уже недолго осталось носить это имя.
А тем временем бродячие певцы восхваляли меня в своих песнях; золотых дел мастера гравировали мое изображение на медальонах, которые тысячи людей носили как символ удачи; и купцы-мореплаватели разносили рассказы о моем могуществе по покоренным морям во все уголки Земли.
Вот так обо мне прознали пираты.
Куркума
Если вы приоткроете металлический ларь, который примостился в магазине у самой двери, вы тут же уловите запах, хотя вам понадобится некоторое время, чтобы осознать, что это за неуловимый дух, чуть горьковатый, как ваша кожа, и почти столь же знакомый.
Проведите рукой поверх содержимого, и шелковистая желтая пыль останется на бугорках ладони, на подушечках пальцев. Такая нежная, словно пыльца с крыла бабочки.
Поднесите к лицу. Вотрите в щеки, лоб, подбородок, не смущайтесь. За тысячу лет до начала истории невесты и женщины, мечтавшие выйти замуж, делали то же самое. Это сгладит все неровности и морщины, впитает возраст и жир. После этого долгие дни кожа будет давать золотистый отсвет.
У каждой специи свой благоприятный для нее день недели. У куркумы это суббота, когда солнечные лучи цвета масла обильно изливаются на металлическую поверхность, чтобы быть там поглощенными в своем накале, в то время как ты молишься девяти планетам за любовь и удачу.
Куркума, которую также называют халуд, что значит «желтый», — цвет рассвета, звук, который мы слышим внутри ракушки. Куркума, талисман-хранитель, предохраняющий еду от гниения в стране, где жара и голод. Куркума — специя-покровитель: ее кладут на голову новорожденного на удачу, насыпают в кокосовые орехи в дни пуджа,[11]натирают ею края свадебного сари.
Но это еще не все. И поэтому я беру ее только в тот строго определенный момент, когда ночь плавно перетекает в день, эти луковичные корни, похожие на искривленные бурые пальцы, вот почему я размалываю их, только когда божественная звезда Свати горячо пылает на севере.
Когда я беру ее в руки, специя говорит со мной. Ее голос — как вечер в самом начале мира.
Я куркума, расцветшая из Молочного Океана, когда дэвы и асуры[12]вспенили его ради сокровищ мироздания.[13]Я куркума, что возникла, когда яд уже был, но божественный нектар еще не родился, и являю собой нечто среднее между ними.
— Да, — шепчу я, покачиваясь в ее ритме, — ты куркума, защита от сердечной печали, миропомазание перед смертью, надежда на новое воплощение.
Вместе мы поем эту песню, как делали уже не раз.
Вот так я сразу же подумала о куркуме, когда жена Ахуджи вошла в мой магазин этим утром в черных очках.
Жена Ахуджи молода, а выглядит еще моложе своих лет. Но молода она не дерзкой, полнокровной молодостью, а беззащитной и испуганной, как человек, которого обидели и обижают все время.
Она приходит каждую неделю после зарплаты и покупает только самые необходимые продукты: дешевый нешлифованный рис, даль[14]по сниженной цене, маленькую бутылочку масла, ну разве что еще атта, чтобы испечь чапати.[15]Иной раз я наблюдаю, как она в нерешительном порыве берет в руки баночку с ачаром[16]из манго или пачку пападамов.[17]Но неизменно кладет все обратно.
Я предлагаю ей гулаб-джамун[18]из коробки со сладостями, но она мучительно и неудержимо краснеет и трясет головой.
Конечно, у жены Ахуджи есть свое имя. Лолита. Ло-ли-та — три мелодичных слога, идеально подходящих к ее мягкому типу красоты. Я предпочла бы называть ее этим именем, но, увы, не могу, пока она думает о себе только как о чьей-то жене.
Она мне этого не говорила. Она вообще едва произнесла пару слов за все время, что ко мне заходила, кроме «намасте»[19]и «это со скидкой» и «где можно взять». Но я знаю это, как и много других разных вещей.
Например, то, что сам Ахуджа — смотритель на портовом складе и любит пропустить стаканчик или два. Ну, изредка — три-четыре.
Или еще то, что у нее тоже есть дар, сила, хотя она никогда бы не подумала об этом в таком смысле. Любой материал, к которому она прикасается своей иглой, расцветает в ее руках.
Однажды я подошла к ней, когда она, склонившись над витриной, где у меня были ткани, рассматривала кайму сари, вышитую серебряной и золотой нитями.
Я вытащила его.
— Вот, — сказала я, накидывая сари ей на плечо, — цвет манго очень вам к лицу.
— Нет-нет, — она быстрым, извиняющимся движением сняла его, — я просто смотрела на материю.
— О, вы шьете?
— Шила когда-то, довольно много. Мне очень нравилось шить. В Канпуре я ходила на курсы шитья, у меня была собственная машинка Зингер, и многие женщины делали заказы, а я шила.
Она опустила глаза. В том, как уныло она склонила голову, я прочла невысказанное — ее дерзкую мечту того времени: однажды, когда-нибудь, возможно, — а почему бы и нет — ее собственный магазин: «Лолита, Ателье».
Но четыре года назад сосед, исполненный самых благих побуждений, пришел к ее матери и сказал: «Бахенжи, есть молодой человек, подходящая партия, живет за границей, зарабатывает американские доллары» — и ее мать ответила утвердительно.
— Почему ты не работаешь в этой стране? — спрашиваю я. — Я уверена, что здесь тоже многим женщинам требуются такие услуги. Почему бы не?..
Она посмотрела на меня тоскующим взглядом:
