Рыбки отнеслись к корму без энтузиазма: их прекрасно кормили. Вот они развернулись и медленно двинулись через пруд двумя стаями, скользя под самой поверхностью воды и не нарушая ее покой. Фрэнк поглядел на них еще минуту-другую, повернулся, сел в свой «даймлер-бенц» и направился в Вулфсон-колледж.
Он как раз выезжал из ворот, когда подкатила женщина на велосипеде. Энн Лонгбридж, медсестра – она весело ему помахала. Он тоже взмахнул рукой. Энн присмотрит за Фредом, как надо, на нее можно положиться.
По другую сторону от церкви главную улицу деревушки обрамляли разношерстные дома; между ними – паб под названием «Герб столяра». Там, где улица несколько изгибалась, от нее отходил тупик, ведший к Особняку – большому уютному дому в стиле короля Георга. (Дом, что стоял здесь раньше, дотла сгорел в начале девятнадцатого века.) Он был традиционной квадратной формы, с портиком и колоннами в центре фасада, а по бокам от портика – по два окна удачно выбранной пропорции. Дом высился на три этажа; он был сложен из густо-красного кирпича, углы отделаны камнем; окна с каждым этажом все меньше. Дымовые трубы по краям крыши подчеркивали симметрию. Сейчас они, правда, были только для вида: деревню включили в бездымную зону.
Дом этот символизировал стабильность, однако его былое величие сегодня утрачено. Прежние владельцы, семья из древнего рода Феррерсов, оказались в пиковом положении, когда ее глава, сэр Остин Феррерс, погиб на линкоре «Неотразимый» в самом начале Галлиполийской кампании в 1915 году. Землю вокруг дома пришлось продать, и теперь его со всех сторон окружали заборы недавней застройки. Дом сейчас принадлежал супругам Боксбаум – Стивену и Шэрон.
Их соседка, миссис Андреа Ридли, этим утром ровно в половине восьмого отперла заднюю дверь их дома собственным ключом. Она принесла пакет со свежими круассанами. Туман расходился, солнце все пыталось пробиться, но день оставался пасмурным, хоть и стоял май. Перед тем как пройти в кухню, чтобы приготовить завтрак для всей семьи, Андреа включила свет в заднем коридоре. Потом зажгла еще лампочки, включила радио и настроила его на «Радио-2». Вечно эта Шэрон переводит на свое «Радио-4»…[2]
Появился рыжий кот, потягиваясь на ходу. – Привет, Бинго! Ты откуда?
Кот ответил протяжным зевком, продемонстрировав острые клыки. Андреа вынула из морозильника кусок рыбы. Пока Бинго, урча, разделывался с ним, Андреа поспешила в столовую, распахнула там тяжелые бархатные портьеры. Разносчик газет Сэмми Азиз как раз поставил велосипеду колонны, чтобы опустить «Индепендент» и «Файненшл Таймс» для Боксбаумов. Андреа ему помахала. «Какой милый и воспитанный молодой человек», – подумала она. Он тоже взмахнул рукой. Газеты упали на пол в вестибюле. Андреа подобрала их и положила на длинный стол в библиотеке.
Когда Шэрон Боксбаум сошла вниз, завтрак был накрыт.
– Ах, Андреа, какая вы молодчина! И когда вы все успеваете? Как Дуэйн?
Это она про сына миссис Ридли.
– Гораздо лучше, спасибо, Шэрон, но я пока оставила повязки. Представляете, эти голубые ему на руку наступили! Какая незадача! Вот он с ними и подрался. Все алкоголь виноват. Дуэйн ведь, что ни говорите, первым нипочем не задирается. А Руперт ваш, он-то как?
У этих женщин была одна, общая проблема: сыновья.
Дуэйн Ридли накануне устроил перепалку у «Герба плотника», и она быстро переросла в полнокровную драку с двумя гомосексуалистами, соседями его родителей. А Руперт Боксбаум вчера, к полному ужасу отца, заявил родителям, что бросает университет, чтобы стать поп-музыкантом.
Женщины все обсуждали драку, и тут на кухне, прижимая к груди газеты, появился Стивен Боксбаум. За мгновение до этого в комнату ворвался сноп солнечного света – проник в узкую щель между стеной дома и соседней жилой пристройкой. Стивен кивнул жене, извинился, что небрит – обычно он по утрам брился. Он хорошего сложения, следит за собой, каждый день тренируется – чаще всего плавает в бассейне около дома. Ему за шестьдесят, он теперь предпочитает очки с металлической оправой. В одежде неформален: сегодня на нем желто-коричневый свитер.
– Ничего, еще разгуляется, – сказала Шэрон. – Туман уже почти разошелся. А что это у тебя вид, будто все кончено? В чем дело?
– Все и кончено, – ответил Стивен, тыча пальцем в заголовки на первой странице «Индепендент». – В этом Израиле опять полная катастрофа. Этот сумасшедший, этот Ариэль Шарон, он же обстреливает резиденцию Арафата в Рамалле. Неужели не ясно, что насилие только порождает насилие?
– Ну, теперь евреи отвечают ударом на удар, а не сдаются без боя, – заметила Шэрон: дед у нее погиб в Освенциме. – На мой взгляд, Арафат просто должен уйти с израильской территории, – прибавила она.
Стивен, хмыкнув каким-то своим мыслям, опустился в кресло во главе стола.
– Вечно одно и то же: земля, территория. Опять Lebensraum[3]… Если так говорить, то же самое и в Зимбабве.[4]
Андреа как раз принесла чайник со свежезаваренным чаем, и Стивен спросил, что она думает про эти военные действия в Израиле.
– Почем я знаю, сэр. Меня это не касается. Вон в Ирландки-то что творится. Там тоже отчасти из-за религии, верно?
– Отчасти, – буркнул он, разворачивая газету. – В яблочко.
Шэрон предложила ему мюсли.
Они оба уже в возрасте. У обоих – не первый брак. Шэрон страшно худа: кожа да кости. Ее крашеные светлые волосы подвиты и начесаны кверху, и прическу эту, очень походившую на волнистую оборку-защипку корнуольского пирожка, регулярно подправляла местная парикмахерша в заведении под названием «Салон франсэз». Широкое скорбное лицо, на котором светились ясные серые глаза. Стивен старше жены на двадцать лет; худощавый, юркий мужчина, почти такой же стройный, как она. Его высокий лоб будто стремился перевесить пролысину, которая уже образовалась на затылке. Он, более или менее известный профессор права, был членом университетского совета в Нью-Колледже.[5]
