Наконец-то мама перестала улыбаться. Она всегда была слишком тактичной, как говорил дядя Павел, а с новыми и незнакомыми людьми — просто до невозможности.
— Но простите, — сказала она. — Это же ни на что не похоже. Какая-то фантастика.
— Нет, это жизнь. Настоящая грубая жизнь как она есть. Действительность интереснее любого романа, вы же знаете.
— Вот так действительность! Действительность как раз состоит в том, что мы с сыном живем в этой комнате и имеем на нее все права. Мы — семья офицера: мой муж служит в Австрии и скоро вернется. Вам лучше будет с ним поговорить обо всех тонкостях и документах.
— Да о чем тут говорить? Вы же интеллигентная женщина, я это вижу, я это точно чувствую. Неужели вы станете унижать себя разговором о формальностях, обо всех этих ордерах, прописках, печатях и гербовых сборах?
Мама ужасно покраснела и промолчала. Видимо, она как раз собиралась унизить себя таким разговором и не успела.
— Но простите, — сказала она. — Откуда же я могу знать, что вы жили именно в этой комнате? Ведь я с вами совсем не знакома. Вы приходите с улицы и говорите. Почему я должна вам верить?
— Ну, это очень просто доказать. Это могут подтвердить все соседи.
— Они живут здесь столько же, сколько и мы. Это был совсем пустой дом.
— Но я знаю тут каждую щелку, каждое окно. Проверьте, если хотите.
— Сколько на нашей лестнице ступенек? — быстро спросил я.
— Боря, замолчи, — сказала мама. Видимо, она очень волновалась. — Я сама тут еще мало знаю. Как же я могу вас проверять?
— Эта комната площадью двадцать пять квадратных метров, ведь правильно?
— Да, что-то около того.
— Подумаешь. На глаз видно! — крикнул я.
— Через дорогу «Гастроном», за углом Таврический сад, под окнами остановка третьего автобуса.
— Нет, — сказала мама, — третий автобус тут не ходит.
— Но раньше-то ходил, ведь ходил же, правда, Надя?
Надя все время сидела нагнув голову, будто ей было чего-то стыдно, а тут закрыла лицо руками и отвернулась. Может быть, даже заплакала.
— Да вот ведь что! — закричала Ксения Сергеевна. — Сейчас все ясно станет на свои места, сейчас я вам докажу. Идемте-ка за мной, идемте.
Мы вышли за ней в коридорчик, и она в темноте уверенно прошла в угол (может, и правда жила здесь когда-нибудь), пошарила по стене между чьим-то корытом и велосипедом и сказала:
— «Здесь. Конечно, это здесь».
Там была незаметная закрашенная дверца, такая железная форточка, которую я раньше никогда не замечал.
— Это старый заброшенный дымоход. Согласитесь, что я никогда бы не узнала о его существовании, если бы не жила здесь. Ну согласитесь.
— Да, конечно, — сказала мама.
— Но мало того. Если вы откроете дверцу, то нащупаете внутри две заслонки — наверху большая, а под ней еще одна, поменьше. Так вот, на той, поменьше, выцарапано одно слово. Ася. Да-да, Ася. Ася — это я. Пожалуйста, проверьте.
Она так торжествовала, так была уверена в победе, что я подумал: «Ну, все, мы пропали».
Мама медленно открыла дверцу (оттуда еще вытекло немного старого, очень заброшенного дыма), засунула руку, пошарила — там что-то звякнуло, и вот вылез черный круг с железной петелькой наверху.
Ксения Сергеевна улыбалась куда-то в сторону и выстукивала пальцами по корыту.
На маму было жалко смотреть. Я думал, что она заплачет.
«Ну и что! — хотел закричать я. — Что с того, что они раньше тут жили? А теперь живем мы. И нечего с ними разговаривать и искать старые заслонки с петельками; пусть уходят по-хорошему, откуда пришли».
Мама вдруг вынула руку из стены и сказала:
— А больше там ничего нет. Никакой Аси.
— Как нет?! — закричала Ксения Сергеевна, отталкивая маму. — Пустите!
Она до самого плеча засунула руку в дыру, заморгала, прижалась щекой к стене, потом попыталась засунуть голову, но голова уже не лезла.
— Этого не может быть, этого не может быть, — повторяла она и шуровала так, что сажа летела оттуда во все щели и прямо ей в лицо.
Меня просто корчило от смеха. Мама тоже кусала губы и изо всех сил изображала лицом сочувствие. Она всегда учит меня сочувствовать чужим несчастьям, но сама не выдерживает, если смешно.
Надя первая повернулась и пошла обратно в комнату. Кажется, она даже вздохнула с облегчением, что все кончилось и ей не надо больше ничего переживать.
В комнате ихняя Катенька, про которую все забыли, успела оторвать со стены календарь, повалила все стулья, утянула со стола сегодняшнюю газету и теперь спала, завернувшись в нее, возле самых дверей. Как много успевают маленькие дети — и всего за несколько минут! Видимо, потому, что они совсем не раздумывают. А у нас всегда куча времени уходит на раздумывания.
Надя подняла ее с пола, отнесла на диван и начала потихоньку одевать. Голова у нее не держалась во сне и руки тоже, но в пальцах она по-прежнему сжимала газету; потом, так и не просыпаясь, заплакала.
— Сколько ей? — тихо спросила мама.
— Два года семь месяцев, — ответила Надя.
— А куда?.. Куда вы сейчас пойдете? В гостиницу?
— Какая уж тут гостиница, — вздохнула Надя.
— Но куда же? К папе? Где ее папа?
— Какой уж тут папа…
В это время вошла Ксения Сергеевна — ее еле было видно из-под сажи.
— Надя, — растерянно сказала она, — Надя, все исчезло… Там в самом деле ничего нет. Ничего нашего здесь не осталось, ничего. Подумать только.
— Одевайся, мама. Ты видишь, мы уже готовы.
— Ах да, конечно. Подумать только — ничего. Как это могло случиться?
Одеваясь, она все бормотала и искала глазами по потолку и стенам. Катенька плакала во сне как заведенная, — казалось, каждый раз вот-вот уже перестала, а на самом деле она просто набирала новый воздух для следующего рева. Мама смотрела на них как-то странно.
«Ну чего она, чего? — подумал я. — Ведь они уже уходят. Сейчас уйдут насовсем, и кончено. Потерпи еще немного».
— Может, достать ей еще один платок — шерстяной? — спросила Ксения Сергеевна, беря чемодан.
— Не надо. Сейчас на вокзалах и ночью топят, сейчас хорошо. Вполне можно ночевать.
И они пошли к двери.
Я посмотрел на маму и вдруг увидел, что все — ей не дотерпеть. Знаю я это ее выражение. Очень давно в шесть лет, у меня был нарыв на колене, и его нужно было вскрыть, а я катался по полу, визжал и не давался врачу. Тогда она схватила меня, зажала между колен и держала все время, пока мне там резали и прочищали. С тех пор я его и запомнил, это выражение на мамином лице, оно было очень бесповоротное.
