Ох, как бы Лизе хотелось сейчас быть именно Лизой Кудрявцевой, а не принцессой Лиллибет! Что бы только она ни отдала, чтобы очутиться дома, на Петроградской, где нет ни кудахчущих фрейлин, ни суетливых слуг, ни вездесущих домовых. Там, кстати, и плакать можно сколько угодно, если есть повод, в ванной, например, а тут просто деваться некуда. Даже здесь, в полутьме гардеробной, пахнущей сухой лавандой, и то никак не забудешь, что ты принцесса. Последнее время Лизе принцессой нравилось быть все меньше, а поводов поплакать становилось все больше, причем с каждым днем. То и дело выяснялось, что настоящие принцессы мало на что имеют право, зато очень много чего должны — двору, подданным, королевству, самим себе… Бабушка только об этом и говорила. Но раньше это было еще терпимо, — и дворцовые церемонии, и тяжелые наряды с кринолинами, и даже несчастные задачки про подушную подать, озимые и яровые. Вот сегодня Бабушка даже похвалила Лизу — впервые за все время, — так и сказала, что Лиза делает успехи и вполне может, например, рассчитать бюджет небольшого королевства на следующий финансовый год. Самый настоящий, с этими, как их, балансом и профицитом. А потом — как будто между делом — сообщила про больницу.
Бабушка знает, что умирает!
И хочет оставить королевство на внуков… Вернее, на внучку — принцессу Лиллибет, Лизу.
Лиза попыталась себе представить жизнь без Бабушки, но у нее ничего не получилось: это все равно что вообразить себе, что с неба исчезнет солнце. Стало так страшно, что она зарыдала в голос, бормоча какую-то невнятицу. Остановиться не получалось.
Внезапно по гардеробной разлилось теплое сияние. Ну вот, Зеркало услышало! Из темноты проступили резные дубовые панели и дверцы многочисленных шкафов (по причине преклонных лет Зеркало не любило дневного света и предпочитало, чтобы окна были закрыты ставнями).
— Кто это тут слезы льет? — надтреснутым старческим голосом поинтересовалось Зеркало. — Никак, апельсинчик мой, Лиллибет? Ну-ка встань, покажись, деточка, уж я тебя утешу!
Знаем ваши утешения, подумала Лиза. Опять предложит новое платье. Не с кринолином, так со шлейфом. Или вообще черное с корсетом и модной шнуровкой — из тех журналов в ярких обложках, которые смеха ради притащила Зеркалу Маргарита (которая, между прочим, с каждым новым визитом во дворец все заметнее держалась как у себя дома). Все это оно делает, конечно, из лучших побуждений, потому что больше никак утешать не умеет, но все равно — глупо! И так эти платья уже девать некуда. Впрочем, прятаться тоже было глупо — ведь здесь и у Зеркала есть уши, ну, или, по крайней мере, слух. Лиза встала, чуть не запутавшись в юбках, и, вытирая слезы, выбралась из-за Зеркала.
— А я-то думаю, кто так жалобно плачет? — продолжало Зеркало. — Лапочка моя, Ваше Высочество, а платочек-то где, что ж вы слезки по личику развозите?
Лиза хлюпнула носом, высморкалась в носовой платок, услужливо выплывший к ней в золотистой дымке из глубин Зеркала, которое спросонья путалось и обращалось к принцессе то на «вы», то на «ты».
— Вот так-то лучше, — удовлетворенно пропело Зеркало, — а то глазки покраснеют. Чем мне тебя, золотце мое, порадовать? Как-никак, новый год на носу, пора гардероб обновлять! Может, новое бальное пла…
— Ой, пожалуйста, ничего не надо! — невежливо перебила Лиза. — Я просто посижу тут немножко… отдышусь и пойду. Мне в школу пора.
— Да? Что ж, дело твое, мандаринчик мой. — Зеркало обиженно вздохнуло, свет его потускнел и задумчиво замерцал.
Лиза топталась посреди комнаты, ища глазами пуфик и не решаясь сесть на пол — а то будет новая лекция о хороших манерах.
— Охо-хо, сколько на свете живу, первый раз молоденькая барышня от нарядов отказывается… — приглушенно забормотало Зеркало. — Или нет, второй… Та еще поноровистее вас была… Прибежала, плюх прямо на пол и ну кулаками по паркету колотить! Аж косы расплелись!
Рот у Лизы приоткрылся сам собой.
— А уж рыдала как! — сокрушалось Зеркало. — Слезы в три ручья, а сама все твердит: «Вот уйду, тогда пожалеете! Прямо сейчас возьму и уйду обратно! Там меня никто не обидит! Я им понравилась, они звали меня остаться!»
— Кто твердил? — осторожно спросила Лиза, от неожиданности перестав плакать. — Когда это было?
— Да почитай уже чуть не тридцать лет назад, лапочка моя… — отозвалось Зеркало. — Она тогда младше вас была. Колотит кулаками да причитает… Я уж стараюсь, стараюсь, одно ей платье, другое, все в кружевах, а она и не замечает… Сил-то у меня тогда поболе было, мастер меня только сладил…
— Кто плакал?! — Лиза тоже чуть не стукнула кулаком — по стене.
— Матушка ваша, королева Уна Молчаливая… — От такого неподобающего тона Зеркало оторопело, а потом пояснило: — Само собой, тогда она еще в воспитанницах ходила, в приемышах, а Молчаливой ее уж потом прозвали. Отплакалась, видать, тогда подле меня, и замолчала, редко-редко когда слово выронит. Ума не приложу, кто это ее обидел! Только, рыжик, ты уж об этом молчок! Мало ли, я лишнее болтаю? Придут еще с молотками по мою душу…
— Нет! Что вы! Совсем не лишнее! — горячо возразила Лиза. Почему-то эта история про плачущую маму ее так потрясла, что она на секундочку едва не забыла про Бабушку. А когда подумала, что надо бы Бабушку расспросить, то сразу вспомнила, почему прибежала к Зеркалу. И мгновенно сникла.
— Спасибо за платок! — упавшим голосом поблагодарила Лиза. — Я пойду, а платья потом…
— Ну пудру хотя бы! Пудру! — взмолилось Зеркало. — Чтобы носик не блестел!
— Ладно, — скрепя сердце согласилась Лиза. — Пудру. Чтоб не блестел.
Из зазеркалья немедленно выплыла пудреница — фарфоровая, расписная.
— Так вы уж меня не выдавайте, Ваше Высочество! — попросило вдогонку Зеркало и стало гаснуть.
Глава 1, в которой полыхает огонь и слышится плач младенца
… Выли пожарные сирены и змеились шланги брандспойтов и шипели, извергая пену, огнетушители — но огонь над городом вздымался все выше и жадно пожирал свою лакомую добычу. Горел один из красивейших соборов в стиле модерн, рушились хрупкие витые колонны, плавились радужные причудливые витражи, превращался в пепел резной алтарь четырнадцатого века… И никто ничего не мог поделать — пожарные команды не справлялись, огонь непостижимым образом не поддавался и выгибал пламенный хребет вновь и вновь. Всю ночь над тонкими шпилями и черепичными крышами этого прекрасного европейского города клубился удушливый дым, и могло показаться, что из него, словно корабль, выплывает какое-то другое здание, — огромное, уродливое черное строение, чьи башни напоминали не то ядовитые грибы, не то гибкие щупальца…
Но некому было всматриваться — пожарные спешили делать свое дело, да и дым был слишком густой, а журналисты, которые отпечатали свои снимки наутро, когда не было уже ни стройной церкви с ее витражами и колоннами, ни загадочного здания, безмерно удивились: ведь они своими глазами видели таинственные черные башни, а на фотографиях был только горящий храм, пламя и черный непроглядный дым.
