Март был особенно переменчивым в городишке Юнити; погода менялась мгновенно: жара за ночь могла перейти в снежную бурю. Центр городка, всего в сорока минутах езды от Бостона, на полпути между федеральной автострадой и топями, находился на широте, пересекавшейся с маршрутом перелета множества птиц — черных дроздов, воловьих птиц и воробьев, — огромные стаи которых каждый год закрывали солнце на целый день, создавая живое крылатое затмение в неярком переменчивом небе. Жители Юнити всегда проявляли интерес к жилищу семейства Спарроу, Кейк-хаусу; в пору птичьих перелетов они часто устраивали пикники на краю лужайки. Многие невольно гордились этим строением, объявленным одним из самых старых домов в округе. Друзей и гостящих родственников из других штатов часто приводили на холм, откуда открывался чудесный вид на Кейк-хаус, если визитер был не против поглазеть на домик-пряник сквозь зеленую изгородь лавра или, опустившись на четвереньки, заглянуть в дыру в самшитовых зарослях, проделанную кроликами и енотами.
Этот дом вначале существовал как лачуга прачки, примитивная хижина с земляным полом. Щели между бревнами были тогда заделаны илом и водорослями, крыша — соломенная. Но каждое поколение что-то добавляло к домику, нагромождая террасы и мансарды, эркеры и круглые печи, словно обмазывало свадебный торт глазурью. Вот и получилось причудливое строение из кирпичей и раствора, извести и зеленого стекла, выросшее, словно живое. Местные жители любили пояснять, что Кейк-хаус — единственное здание в городе, если не считать пекарню, где теперь устроена чайная Халлов, пережившее пожар 1785 года. Март тогда выдался настолько жаркий, что леса превратились в сухие головешки, и одной-единственной искорки из фонаря оказалось достаточно, чтобы заполыхала вся главная улица.
Любители истории неизменно указывали на три каминные трубы Кейк-хауса, воздвигнутые каждая в своем веке, — одна из красного кирпича, одна из серого и одна из простого камня. Те же самые знатоки никогда не осмеливались приближаться к дому семейства Спарроу даже во время пикников, несмотря на архитектурную привлекательность строения. Они держались на расстоянии не только из-за табличек «Частная собственность» и не только из-за колючей ежевики в лесу. Все, что манило рядом с домом, зачастую оказывалось небезопасным. Сделаешь шаг и, возможно, пожалеешь. Ненароком перевернешь какой-нибудь камешек — а там змея или осиное гнездо. Приезжих гостей заранее предупреждали не срывать на лужайке никаких цветов; розы там росли с шипами, острее чем стекло, а зеленая лавровая изгородь с красивыми розовыми бутонами была такой ядовитой, что медом, собранным с тех цветов, можно было смертельно отравиться.
Что касается спокойного зеленого озера Песочные Часы, где мирно покачивались желтые кувшинки, несколько очевидцев заявляли, что сомы, плескавшиеся на мелководье, отличались невероятной свирепостью и буквально выползали на траву, преследуя кроликов, случайно подобравшихся слишком близко к кромке воды. Даже самые исторически просвещенные жители Юнити — члены Мемориального общества, руководство городского совета, библиотекари и архивисты — отказывались пройти несколько лишних шагов по подъездной дорожке, ибо в колеях там водились кусающиеся черепахи[1]и осы, жалившие без всякой причины. Самые неуправляемые мальчишки в городе, готовые на спор спрыгнуть с плотины или пробежать сквозь заросли жгучей крапивы, не осмеливались забраться в камыши жарким летним днем или нырнуть в озеро, где много-много лет тому назад утопили Ребекку Спарроу, у которой во всех швах одежды были зашиты черные камни.
В утро своего тринадцатилетия Дженни Спарроу проснулась от хора лягушек, доносившегося с озера. В то время на ней не лежало никакой ответственности. Откровенно говоря, она только ждала, что сейчас начнется ее жизнь. И сразу, в первые часы этого праздничного дня она поняла, что произошло нечто необратимое и прекрасное. Дженни не испытывала сожалений по поводу ушедшего детства, несчастного и одинокого. Много часов она провела у себя в комнате среди акварелей и книг, глядя на циферблат ходиков, впустую теряя время. Всю жизнь она предвкушала именно это утро, считала минуты, перед сном вычеркивала дни в календаре. Другие дети завидовали ей, потому что она живет в Кейк-хаусе; они почему-то пребывали в уверенности, что комната Дженни Спарроу больше, чем любое классное помещение в их школе. У нее единственной была собственная лодочка, и летом она часами дрейфовала по озеру, не думая о черепахах, которые любому другому на ее месте наверняка пооткусывали бы все пальцы. Ребятишки утверждали, что родной отец называет ее Жемчужина, потому что она для него сокровище. А ее мать, добавляли шептуны по углам, позволяет ей делать все, что она хочет, особенно после смерти отца в результате несчастного случая, ввергшей Элинор Спарроу, как говорили многие, в помутнение рассудка.
Никто никогда не присматривал за Дженни, в этом соседи не сомневались; она часто оказывалась последним посетителем у стойки с мороженым в старой аптеке на Мейн-стрит. Из окон своих спален городские дети нередко наблюдали, как она идет домой в темноте, заворачивает за угол Локхарт-авеню, где рос старый дуб. Бесстрашная девочка, одна-одинешенька, без взрослых, шла себе по улице, когда другие дети, надев пижамки, готовились лечь спать, а их чересчур заботливые родители и думать не могли, чтобы отпустить своих чад бродить самостоятельно где вздумается.
Мальчики и девочки с завистью пялились на Дженни и даже не представляли, что в зимние месяцы в спальнях Кейк-хауса стоял собачий холод: изо рта Дженни шел пар и, зависая в воздухе, превращался в ледяные кристаллики. Водопровод в стенах гудел, а иногда вообще отказывал, так что для смыва в туалете приходилось таскать воду из озера. В столбиках террасы жили пчелы, в каминных трубах гнездились птицы, над фундаментом и балками трудились жуки-древоточцы. Дом, сшитый из лоскутков, теперь расползался, как старое обтрепанное одеяло. Вещи ломались, все выходило из строя и было не тем, чем казалось. Дженни, это свободное существо, которое под завистливыми взглядами детей пробегало мимо их окон, на самом деле жутко боялась темноты. А еще у нее случались приступы астмы, головной боли и желудочных колик, не говоря уже о том, что она грызла ногти. Ее постоянно преследовали ночные кошмары, но в отличие от прочих детей, когда она с криком просыпалась среди ночи, никто не спешил ей на помощь. Она ни разу не слышала торопливых шагов по коридору, никто не приносил ей чашку теплого чая, никто не держал за руку, пока она снова не уснет. Никто даже не слышал ее крика.
Отец Дженни умер в тот год, когда ей исполнилось десять, и после этого мать все больше отстранялась от нее, закрывая за собой дверь спальни или садовую калитку, вся в броне равнодушия и досады. Скорбь Элинор Спарроу о потере мужа — тяжелой потере, невыносимой потере с неожиданными открытиями — переросла в полное отчуждение от всего мира, включая Дженни, особенно Дженни, Дженни, которой было бы полезно научиться крепко стоять на ногах и заботиться о себе, а не поддаваться эмоциям — только так, безусловно, и можно было существовать в этом мире.
