Словно она уехала. К подруге. В другой город. В другую страну. Она и не думала умирать — она просто уехала. Пройдет день, другой… месяц, два… год… и она вернется свежая, красивая, а с нею в дом ворвется музыка и задор жизни, весны, радости. И зазвучит ее чистый, певучий голос с капризными нотками: «Привет, па!» Никогда больше ты не увидишь, не услышишь ее. Кассеты, фотографии, забытая пудреница на столике; ты часто ругал ее за то, что она разбрасывает вещи, а теперь она раздробилась, ушла в воспоминания, в горечь, в печаль, в сон. Здесь ее голос, здесь ее образ, а самой ее как человека, как личности нет и никогда не будет. Она уехала в Страну Без Возврата. Ты сам проводил ее в последний путь. Все, что осталось здесь, ей никогда не понадобится, все, что вы отложили, — никогда не осуществится, все, о чем мечтали, — никогда не исполнится. НИКОГДА — Атропос обрезает нить, НИКОГДА — это слово-пропуск в вечность, оно лишено малейшей толики надежды, оно начертано на воротах Ада.
Разгорается смерти голодное пламя —
Этот огненный зев насыщается нами.
Это наше грядущее. Нет исключений.
Впереди — ничего, кроме смертных мучений.
Назови государство — их было немало, —
что не гибло, не рушилось, прахом не стало.
Кто из мертвых воскрес, кто сподобился чуда?
Где загробная жизнь? Кто вернулся оттуда?
Никого. Только голос из бездны зовет:
«Для последней кочевки седлайте верблюда!»
А слова утешения смолкают, а разум отказывается принимать происходящее. Оно глупо, нелепо, неестественно.
«Может быть, вы распорядитесь убрать комнату? Игрушки можно отдать в благотворительный фонд».
«Оставьте все как есть».
Она вернется, она вернется, возьмет свою любимую розовую пантеру без уха, и они вместе будут читать «Ветер в ивах». Розовая пантера и большая девочка… или маленькая женщина. Дети вырастают, их мир раздвигается, и они уходят, но ты всегда знаешь, что они есть, они грустят, веселятся, работают, а иногда входят со стуком каблучков: «Привет, па!»
Гулкая тишина в доме.
Ни звука, послышалось.
Это голос из памяти.
Она взрослела, менялась с каждым днем, жадно впитывала новое и забывала прошлое: младенчество, детство.
Но я помню — беспомощное гибкое существо с лысой головой и черными агатами глаз, первые неловкие шаги, странное лопотание, обвал вопросов, корявые расползающиеся буквы, уроки чистописания и ночные лихорадки, разбросанные в жару ручки и прохладная влажность компресса.
Она живет во мне. Каждый день, каждый час. Она живет со мной. Она просто уехала в далекую страну. Страну Без Возврата. Мы встретимся с ней, когда я сяду на тот же поезд, в ту же сторону. Там, где-то, она ждет меня. Мы разлучены не навсегда. Просто сейчас у нас разные пути. Пути живых и мертвых не пересекаются.
У живых отмечают день рождения, у мертвых — день смерти. Это их рождение в ином мире.
«И воссядут одесную Христа…»
Остается ждать и уповать, так как нет у людей силы, способной противостоять смерти. Ее закон непреложен — его даже боги не могут нарушить. Путь из Страны Без Возврата закрыт.
Кто поднимет из тьмы
обитателей тесных могил,
самых близких, погибших
в расцвете здоровья и сил?
Разве я их узнаю при встрече,
восставших из праха,
если б чудом неслыханным
кто-нибудь их воскресил?..
* * *
По воскресеньям Людвик Фальта питался в университетской столовой — у прислуги был выходной. Он и сам неплохо готовил по настроению, но в это воскресное утро не хотел отвлекаться.
«Вот бы не встретить никого из знакомых, — подумал он, выходя из дома. — Или вообще съездить в „Тройку“… там утром дешевле и почти нет людей». Почту он оставил в ящике — до вечера.
Все же Людвик завернул в столовую и остался доволен — посетителей мало, одна молодежь; отходя от стойки с подносом, он заметил в углу громоздкую фигуру — ба! неужели сам дедушка Вааль пожаловал?! такой сотрапезник ничем не грозил — протокольно строгий в разговоре, Вааль не мог испортить настроение.
Вааль пригласил его величественным жестом — пожалуйста, место свободно — и немного сдвинул свой поднос.
— Здравствуйте, профессор. Давно не видел вас в Дьенне. Как поживаете?
— Благодарю, коллега, неплохо, — кивнул Вааль, подхватывая вилкой остатки салата.
— Удивительно, что никто не знал о вашем приезде. Вы возвратились — или только выступить в чтениях?
— На сей раз я вернулся надолго. Пора подвести итоги. До рождественских каникул отдохну, а затем — к студентам.
Герц Вааль преподавал биофизику и физиологию. Когда Людвик поступил в университет, Герц уже был профессором; время от времени ему присуждали почетные звания и вручали премии. Потом Вааль счел, что недостойно ученого так долго возглавлять кафедру, когда близится смена поколений, и удалился на покой в свою лабораторию, хотя ни у кого язык не повернулся бы сказать, что Герц Вааль — старик. Вернее, никто не мог с точностью назвать его возраст, а юбилеев Вааль не отмечал. Людвик стал лиценциатом, затем бакалавром, наконец доктором — а Герц, как и тридцать лет назад, оставался бледным рыжевато-седым мужчиной, напоминающим ростом Карла Великого, а поступью и осанкой — триумфатора. Иными словами, Герц Вааль был одной из живых легенд Дьеннского университета, и каждая новая волна студентов назначала награду тому, кто увидит профессора Вааля бегущим или, на худой конец, торопящимся; шутка была в том, что он никогда никуда не спешил.
Года два назад Вааль уехал в Южную Америку преподавать по межуниверситетскому обмену (лабораторией он руководил и из-за океана) или, согласно версии дьеннских остряков, поволочиться за смуглыми сеньоритами и приобрести для коллекции пару высушенных индейским способом человеческих голов. Что профессор не чуждался земных радостей, Людвик знал от своей тетушки Стины, которая с прямотой видавшей виды старухи созналась как-то, что во время оккупации душой и телом отдалась рыжему, синеглазому и нежному верзиле Герцу. Сейчас, глядя на Вааля, Людвик с трудом представлял, что этот невозмутимый дед был возлюбленным юной тетушки Стины, носил за поясом пистолет и бросал ручные гранаты у подъезда ратуши на Рыночной площади.
Они разговорились. Оказалось, что на чужбине Вааль переболел тропической дизентерией, провел фото- и видеосъемку развалин Сантанагио и Паримы — «Если вы интересуетесь доколумбовыми цивилизациями — милости прошу…» — и вообще получил массу впечатлений, которыми не прочь был поделиться с коллегой в такой хороший воскресный день. Это было тем более приятно, что в научных кругах, где они обычно встречались, Вааль изъяснялся языком толстых специальных журналов начала века, а чаще молчал. Впрочем, все, знавшие Вааля, утверждали, что, за исключением некоторой хмурой чопорности, он в сущности милый и доброжелательный, этакий мудрый филин, днем прячущийся от солнца в особняке за штофными гардинами, чтобы с наступлением сумерек предаться научным изысканиям под сводами полупустого лабораторного корпуса. По слухам, когда-то Вааль был женат, но неизвестно, принес ли этот союз плоды и чем завершился; на памяти Людвика Вааль всегда жил один, если не считать шофера и садовника.
