Рамона задумчиво покачала головой, идя рядом с Ширли.
— Ты очень изменилась, Ширли.
— О да. Я потеряла десять фунтов и лучший загар, который можно было купить за деньги.
— Я не об этом.
— Тогда о чем?
— Ты была беспомощна, как малое дитя. Тебя было легко обидеть и легко утешить. Ты совсем не знала жизни. Теперь — пусть это и не самый лучший способ — ты стала циничнее и сильнее. В твоей душе поселилась… страсть! А это дает хорошие перспективы на будущее.
Ширли уже открыла рот, чтобы возразить, но Рамона положила руку ей на плечо.
— Я знаю, знаю. Твоя матушка учила тебя вовсе не тому. Но характер не переломить, а мир вокруг нас настойчиво делает из нас циников. Возможно, будь ты сильнее в прошлой своей жизни, ты бы не стала такой здесь. Ты была слишком покорной, позволяя отцу и Барри Серкису руководить тобой, подчиняясь всем их указаниям. Ты была хорошей девочкой, хотя прекрасно видела, что Серкис не справляется со своей работой. Теперь ты сильнее. Но ты должна научиться уважать себя, чтобы тебя начали уважать другие.
Уважать… Ширли нравилось, как звучит это слово. Но Рамона права — она никогда не умела уважать саму себя. Быть достойной хозяйкой вечеринки и быть женщиной с достоинством — разные вещи.
Тем временем Рамона продолжала:
— И это еще не все. Теперь ты знаешь, что именно внутри тебя делает тебя женщиной. Не то, что ты ешь, носишь или покупаешь. Только то дело, которое кормит твою душу.
Вот об этом Ширли думала с гордостью — о работе, которую она вела три долгих года своего заключения. С самого первого дня пребывания в тюрьме она изучала систему женских исправительных учреждений и пришла к выводу, что никто из так называемых «экспертов» не имеет об этом ни малейшего представления. И тогда Шерилин начала писать статьи. Они были опубликованы анонимно в нескольких журналах.
Эти статьи были единственным, чем она могла бы похвастаться за эти три года. Да не только за эти три года — за всю жизнь.
Последняя мысль потрясла ее до глубины души. Рамона была права.
— Рамона, но что ты можешь изменить, оставаясь взаперти?
— Мы все видим это каждый день. Кто-то сдается и ломается, кто-то ожесточается, кто-то искренне считает это возмездием за преступление, а кто-то мечтает отомстить.
— Я хочу просто стать свободной. И прожить обыкновенную жизнь.
Рамона слабо улыбнулась и покачала головой.
— Здесь или на воле — ты никогда не проживешь ОБЫКНОВЕННУЮ жизнь. Ты ее уже прожила, до тюрьмы. Больше не выйдет.
— Это и было самым ужасным. Мой брак с Роном. Он был неестественным…
— Однажды ты поймешь, что не брак и даже не то, что случилось, было самым ужасным в твоей жизни.
В этот момент мощная рука надзирательницы легла на плечо Ширли, разделяя подруг. Они с изумлением посмотрели на нее. Крупная, хмурая женщина неприветливо кивнула Рамоне головой на дверь.
— Тебе туда, Шмидт. А ты отправляйся к начальству.
Ширли бросила на Рамону тревожный взгляд, но та ответила успокаивающим кивком и улыбкой, и тогда Ширли вспомнила слова ЛаВерны.
Вот теперь она действительно испугалась.
Стоя за воротами тюрьмы, Ширли тщетно пыталась побороть дрожь во всем теле. Она молилась об этом мгновении три года, оно снилось ей по ночам — и вот теперь, когда оно настало, Ширли больше всего на свете хочется броситься к тяжелым воротам и стучать в них кулаками, просясь обратно в тюрьму.
Свобода распахнулась перед ней, бескрайняя, как море, и Ширли боялась утонуть в ней.
Она со всхлипом втянула воздух.
Что она знает о нормальной жизни? Ничего. Сначала она жила с родителями — взаперти, потом замужем — взаперти, потом в тюрьме — по определению взаперти. Разумеется, она ЧИТАЛА о нормальной жизни средних американцев, например, в журнале «Город и Деревня»…
Она будет вести нормальную, обычную, среднюю жизнь. Найдет себе работу. Будет получать деньги. Жить в простом, обычном домике.
Нужно сделать первый шаг и разорвать узы, связывавшие ее с прошлым. Только вот каков он из себя, этот первый шаг?
И где, кстати, машина, которую, по словам надзирательницы, должен был прислать за ней отец?
Ширли прикрыла глаза и вновь вспомнила странный разговор с тюремным начальством сегодня утром.
Ей сказали, что ее прошение о помиловании принято и рассмотрено губернатором неделю назад, тогда же вынесено решение о помиловании, а не говорили ей об этом раньше, чтобы не допустить утечку информации в прессу, и что адвокат ее, якобы, куда-то уехал по делам…
Все объяснения были странными, очень странными, но результат превзошел все ожидания, и Ширли даже и не подумала задавать вопросы.
Ее вернули в камеру только для того, чтобы она собрала свои вещи, что она и сделала под ворчание ЛаВерны «Еще встретимся, Принцесса!», впрочем, довольно благодушное. ЛаВерна праздновала свой триумф — ведь ее предсказание насчет освобождения Ширли сбылись…
Рев мотора вывел Ширли из задумчивости. Она оглянулась и увидела большой автобус. Странный выбор для папы, который всегда предпочитал лимузины, хотя, возможно, он посчитал, что автобус будет выглядеть не так вызывающе. Наверное, он заботился о ее безопасности. Ширли очень хотелось так думать, потому что, хоть отец и оплатил все расходы на адвоката, да и само освобождение, сам он ни разу за эти три года не произнес ни слова в ее защиту. А сама она не спрашивала, боясь услышать сомнение в его голосе. И с каждым месяцем, проведенным в тюрьме, ей все больше казалось, что отец уверен: она убила своего мужа.
Автобус приблизился, и стало ясно, что это не за ней. Внутри сидело не менее полутора десятков человек — мужчины в хороших костюмах и при галстуках, женщины, одетые по-деловому и дорого. Ширли инстинктивно укрылась в тени ржавого железного навеса автобусной остановки. Потрясение от утренних известий проходило, и теперь она с тревогой вспомнила о главных своих врагах — репортерах.
Толпы журналистов, фотографов, обозревателей, репортеров, операторов преследовали ее по пятам с того самого момента, как было обнаружено тело Рона, и до того, как тяжелые ворота Гейтсвилльской женской тюрьмы захлопнулись за Ширли Арбетнейл. Тогда их бесцеремонность и циничная назойливость потрясли ее до глубины души, и сейчас Ширли меньше всего на свете хотела бы встретиться с ними вновь.
Неужели они пронюхали о ее освобождении?
Она инстинктивно прижала к груди небольшой потрепанный рюкзак. «Вольная» одежда, выданная в тюрьме, не отличалась элегантностью: синие джинсы и белая рубашка были ей великоваты и висели на худенькой Ширли мешком. Волосы она не успела заплести в косу, и теперь они довольно спутанной гривой свисали до самой талии, при каждом порыве ветра развеваясь в разные стороны и запутываясь еще сильнее.
