Ева вошла в кухню, бросила на пол свое новое манто, включилалюбимый диск «Бах и звуки океана», налила в рюмку пятьдесят граммов «перцовки»,залпом выпила, занюхала комнатной орхидеей. Если бы кто-то из знакомых увидел,как светская львица Ева Новицкая хлещет плебейскую настойку, да еще и незакусывая, не поверил бы своим глазам, потому что госпожа Новицкая пьет толькоколлекционное шампанское. На самом деле Ева его терпеть не могла, но, несмотряна отвращение, пила, и не только для имиджа, но еще и потому, что крепкиенапитки кружили голову, а «шипучка» позволяла оставаться трезвой.
Налив в стопку еще немного настойки и прихватив со столазадубевший кусок медового кекса, Ева отправилась в гостиную. Там, удобноустроившись на мягком диване, она одним глотком выпила перцовку, закусиласдобным сухарем, после чего с удовольствием осмотрелась. Хороша у нееквартирка, ничего не скажешь! Шикарная «трешка» в старинном доме, с эркером,высоченными потолками, настоящим дубовым паркетом и даже колоннадой. Конечно, вэту стодвадцатилетнюю старушку пришлось вложить кучу денег (одна новаяканализация во сколько встала, не говоря уже о реставрации паркета и заменеокон!), но результат того стол… Честное слово, стоил! Квартира теперь была чудокак хороша… И самое главное – не похожа на все эти однотипные модерновые хаты встиле хай-тек, напичканные пластиком, винилом, стеклом и уродскимисветильниками. Евина квартира была другой: на стенах ткань, на полу дуб, напотолке лепнина с позолотой, вся мебель из натурального красного дерева, ааксессуары – из бронзы или антикварного фарфора…
Даже страшно подумать, что когда-то она хотела весь этотхлам (тогда она еще не видела разницы между старьем и стариной) выкинуть напомойку… Было это семь лет назад, когда она только-только стала полновластнойхозяйкой этой шикарной, но жутко запущенной квартиры и не знала, с чего начать,дабы привести ее в божеский вид. «Все выкину, – думала она, сдувая пыль спузатого херувима, что стоял на жутком комоде в углу гостиной, – всеподчистую, а вместо этого безобразия поставлю шкаф „Стенли“ и кровать с водянымматрасом». Помнится, она даже вытащила из квартиры журнальный столик с гнутыминожками и собралась нести его на помойку, но, на счастье, по дороге ееперехватил какой-то чудной очкастый старик и предложил за него немыслимую суммув долларах. Ева, естественно, не продала – она всегда была девушкой практичной,вместо этого она отправилась к знакомому антиквару, который оценил кривоногийстолик в два раза дороже.
С того памятного дня прошло больше семи лет, но до сих порЕва помнит, с каким восторгом она вернулась в свою захламленную квартиру, скакой нежностью пробежала пальцами по лакированной поверхности комода (серединаXVIII века, как оказалось), с каким трепетом стерла пыль с херувима, с какойнеожиданной радостью осознала, что все эти вещи, принадлежащие некогда русскимаристократам, – теперь ее, и с какой непоколебимой уверенностью решила –она с ними никогда не расстанется!
Слово свое она сдержала: ни одна мелочь, даже самая бросовая(паршивенькое начало XX века), не покинула этой квартиры. Даже глупаяконфетница из горного хрусталя, которой она не очень дорожила, осталась стоятьтам же, где стояла всегда – на буфете. В принципе и сам буфет ей не сильнонравился, уж очень был громоздок, но и его она не собиралась продавать. Неговоря уже о кривоногом столике, ее любимце, на котором так хорошо смотрелсябелый ретро-телефон…
Вдруг телефон зазвонил. Да так неожиданно громко, что Евапоперхнулась кексом, который машинально жевала.
– Вот хрень, – выругалась она сквозь зубы и,стряхнув с губ пахнущие медом крошки, взяла трубку. – Алло!
Ей никто не ответил. Из трубки доносилось лишь легкоепотрескиванье и далекая музыка.
– Что за ё-кэ-лэ-мэ-нэ? – рявкнула Ева вмембрану. – Але!
Опять молчание. И когда Ева уже собралась бросить трубку, натом конце провода неожиданно отчетливо прозвучало:
– Старуха умерла!
Эдуард
Эдуард Петрович, покряхтывая, влез в салон своей машины. Пыхтяи вытирая пот крахмальным платком, уселся. Поерзав на сиденье, принял положениедля его грузного тела удобное, откинулся на спинку, закрыл глаза. «Надохудеть, – в очередной раз подумал он, – иначе до шестидесяти недотяну. На красоту фигуры плевать, не до красоты нынче, в моем возрасте главноездоровье, которое, как известно, не купишь… К сожалению…» Иначе у ЭдуардаПетровича было бы самое лучшее, самое молодецкое здоровье, потому что ондьявольски богат.
– Куда едем, Эдуард Петрович? – мягко спросил водитель,повернувшись к боссу всем корпусом, он знал, что старик любит, когда емусмотрят прямо в глаза.
– Давай в контору, – буркнул Эдуард, расслабляяремень на брюках. Ему тяжело было сидеть с утянутым брюхом, вот и расстегнул,чтоб дышалось вольготнее. – Потом вернешься за Каринкой, свозишь ее кмассажисту.
Каринкой он звал свою любовницу Карине, королеву красотыАрмении, приехавшую в столицу дружественной России для того, чтобы статьзвездой. Звездой она, понятное дело, не стала, в Москве таких королев прудпруди, зато отхватила себе богатого, доброго, а главное – совсем нетребовательного любовника. Единственное, на чем наставил Эдуард, так это напорядочности: то есть не красть, не врать, не изменять. Еще – не пытаться«залететь» и не требовать регистрации отношений. Хочешь детишек и штампик впаспорте – ищи другого, а Эдуард Петрович в этом не помощник: слишком стар ислишком мудр, чтобы поверить в то, что голозадая молодуха полюбила его закрасивые глаза, а не за счет в Цюрихском банке… К тому же Эдуард уже былкогда-то женат (супружница его, к сожалению, умерла молодой), и дети у негоимелись (эти неизвестно, правда, к счастью или к сожалению, живы-здоровы), нони жена, ни дети не сделали его настоящим семьянином. Он всегда был одиночкой.Волком-одиночкой! Вульфом, именно такое «погоняло» дали ему на зоне, и именнотак (за глаза, конечно) его называли до сих пор.
Сидел Эдуард Петрович три раза. Первую ходку получилмалолеткой, вторую – уже в зрелом возрасте, третью – сразу за второй.Освободившись в последний раз, Вульф поклялся себе больше не попадаться. Клятвусдержал, хоть для этого и пришлось пойти на пару заказных убийств.
Когда он сидел во второй раз, умерла его жена, и дети, пацани девчушка, остались на попечении его матери, женщины бескомпромиссной,волевой, властной, именно она запретила ребятам видеться с отцом, потому чтотакой отец, по ее же словам, детям не нужен. И дети согласились, онисоглашались со всем, что вдалбливала им бабка… Эдуард вспомнил, как попыталсяоднажды поговорить со своей дочерью. Было это давно, девчушке только-толькоисполнилось двенадцать, а он всего месяц, как «откинулся» во второй раз. Эдуардподошел к девочке, когда она возвращалась из школы (было двадцать пятое мая,последний звонок, и малышка, помнится, была разряжена в банты и параднуюформу), сказал, что он соскучился, что хочет чаще видеться, что, несмотря ни начто, любит их с братом и мечтает с ними воссоединиться… И что же ответила наэто его малолетняя дочура, его любимая, дорогая девочка? А девочка ответилатак: «Ты вор и убийца. Я тебя ненавижу!» А потом еще добавила, что если онпопробует подойти к ней еще раз, она вызовет милицию и скажет, что отец пыталсяее украсть…
