Книга Адское Воинство - Фред Варгас

Он добрался до Конторы через полтора часа, черная футболка вся намокла от пота, а мысли встали на место. Редко случалось, чтобы какое-то впечатление, приятное или неприятное, тревожило ум Адамберга слишком долго. «Поневоле задаешься вопросом: а есть ли у него ум?» — частенько повторяла мать. Он продиктовал отчет для больного гриппом комиссара и зашел в дежурку узнать, какие сообщения были оставлены в его отсутствие. Бригадир Гардон сидел у коммутатора наклонив голову, чтобы уловить ветерок от маленького вентилятора, стоящего на полу. В струйке прохладного воздуха его тонкие волосы развевались, как под колпаком фена в парикмахерской.

— Лейтенант Вейренк ждет вас в кафе, комиссар, — доложил он, не меняя позы.

— В кафе или в пивной?

— В кафе «Партия в кости».

— Вейренк больше не лейтенант, Гардон. Только вечером станет известно, ушел ли он окончательно.

Адамберг секунду разглядывал бригадира, задаваясь вопросом, есть ли у Гардона ум, а если да, чем он мог этот свой ум занять.

Комиссар уселся за столик Вейренка, и они приветствовали друг друга ясной улыбкой и долгим рукопожатием. У Адамберга до сих пор еще по спине иногда пробегала дрожь при воспоминании о том, как Вейренк неожиданно появился в Сербии.[1]Он заказал салат и, неторопливо жуя, стал подробно рассказывать о мадам Люсетте Тюило, месье Жюльене Тюило, о Тони и Мари, об их страстной любви, о корке от багета, о педали мусорного ведра, закрытых ставнях, слоеном пирожке по вторникам. Временами он глядел в окно, которое Люсетта Тюило отмыла бы гораздо тщательнее.

Вейренк заказал два кофе хозяину кафе, толстяку, чья природная ворчливость усиливалась от жары. Его жена, маленькая молчаливая корсиканка, бесшумно появлялась и исчезала с тарелками в руках, словно темнолицая фея.

— Однажды, — сказал Адамберг, кивая на нее, — она задушит его двумя здоровенными пригоршнями хлебного мякиша.

— Очень возможно, — согласился Вейренк.

— А эта женщина все еще ждет там, на улице, — сказал Адамберг, снова взглянув в окно. — Почти час стоит на солнце, в такую нестерпимую жару. Она не знает, что ей делать, как поступить.

Вейренк посмотрел на женщину, которую разглядывал Адамберг: маленькая, худощавая, чисто одетая, блузка в цветочек, в парижских магазинах такую не купишь.

— Почему ты решил, что она ждет именно тебя? Она же не стоит у дверей Конторы, а топчется метрах в десяти. Кто-то назначил ей встречу и не пришел.

— Она ждет меня, Луи, это ясно как день. Кто бы стал назначать встречу на этой улице? И ей страшно. Вот это меня и беспокоит.

— Ей страшно, потому что она не из Парижа.

— Возможно, она приехала в Париж впервые. А это значит, что у нее какая-то серьезная проблема. Кстати, как с твоей проблемой, Вейренк? Ты раздумываешь уже не один месяц, сидя у реки и опустив ноги в воду, но до сих пор ничего не решил.

— Ты мог бы перенести окончательный срок.

— Уже перенес. Сегодня в шесть вечера ты должен подписать бумагу либо не подписать. Либо ты опять становишься легавым, либо нет. Тебе осталось четыре с половиной часа, — без эмоций произнес Адамберг, взглянув на часы, вернее, на одни из двух часов, которые он носил на запястье, никто в точности не знал зачем.

— У меня еще уйма времени, — сказал Вейренк, помешивая ложечкой кофе.

Им обоим, комиссару Адамбергу и бывшему лейтенанту Вейренку де Бильку, уроженцам соседних деревень в Пиренеях, было присуще странное отрешенное спокойствие, которое сбивало людей с толку. У Адамберга оно могло показаться проявлением крайней невнимательности и возмутительного равнодушия. У Вейренка оно выливалось в приступы необъяснимой отчужденности или превращалось в непробиваемое упрямство, иногда тупое, молчаливое, а порой сопровождавшееся вспышками гнева. «Это все старая гора», — говорил Адамберг, не ища другого оправдания. Старая гора не может породить веселые, игривые злаки, какие колышутся среди моря травы на бескрайних равнинах.

— Ну-ка пошли, — торопливо расплачиваясь, сказал Адамберг, — а то мы ее упустим. Смотри, она вот-вот сбежит. На нее напала нерешительность.

— На меня тоже, — сказал Вейренк, заглотнув остаток кофе. — Но мне ты помочь не хочешь.

— Нет.

— Очень хорошо.

Увы! Кругом туман, сомнения в груди…

Кто в нерешимости, тот помощи не жди!

— Мы знаем наше решение задолго до того, как мы его принимаем. На самом деле мы знаем его с самого начала. Вот почему любые советы тут бесполезны. Кроме, пожалуй, напоминания о том, что твои стихотворные упражнения раздражают майора Данглара. Он не одобряет надругательство над поэтическим искусством.

На прощание Адамберг просто махнул рукой хозяину кафе. Говорить не имело смысла, толстяк не любил разговоров, а точнее, не любил притворяться общительным. Он был похож на свое заведение — подчеркнуто простое и непритязательное, почти враждебное к клиентам. Между этим гордым маленьким бистро и роскошным кафе напротив шла ожесточенная борьба. Чем больше «Кафе философов» старалось походить на старую, богатую, чопорную даму, тем беднее выглядела «Партия в кости»: это был непримиримый социальный конфликт. «В один прекрасный день, — цедил сквозь зубы майор Данглар, — дело дойдет до убийства». Он, конечно, не имел в виду маленькую корсиканку, которая рано или поздно затолкает в горло мужу хлебный мякиш.

Выйдя из бистро и вдохнув раскаленный воздух, Адамберг шумно выдохнул, затем осторожно подошел к маленькой женщине, все еще стоявшей в нескольких шагах от входа в Контору. Перед самой дверью сидел голубь, и Адамберг подумал, что, если он спугнет птицу, женщина тоже улетит — подражая ей. Словно она была такой же легкой и подвижной и могла исчезнуть в один миг, как соломинка на ветру. Подойдя ближе, он подумал, что ей, пожалуй, лет шестьдесят пять. Перед поездкой в столицу она побывала у парикмахера, в седых волосах попадались желтые завитки. Когда Адамберг заговорил, голубь не шелохнулся, а женщина обернулась, и комиссар увидел испуганное лицо. Адамберг размеренным голосом спросил, нужна ли ей помощь.

— Спасибо, нет, — ответила она, отводя глаза.

— Наверно, хотите зайти туда? — сказал Адамберг, указывая на старое здание криминальной полиции. — Чтобы поговорить с кем-то из полиции или за чем-нибудь еще? Ведь на этой улице, собственно говоря, больше делать нечего.