Ханеман, рассказывала госпожа Штайн, появился на лестнице около трех. Студенты, встав, почтительно ответили на приветствие. Минуту спустя в коридоре показался ассистент Мартин Рец в своем чуть широковатом пиджаке с костяными пуговицами, пахнущий туалетной водой Редлица; шагал он с не меньшим, чем Ханеман, достоинством, однако ничего, заслуживающего подобного уважения, в нем не было.
Мартин Рец… Сколько раз госпожа Штайн видела его на конце мола в Цоппоте, когда, повернувшись лицом к морю, он стоял у парапета, никого, казалось, не замечая, хотя в летние и даже осенние дни гуляющих было предостаточно и на променаде около казино, и возле причалов. Вероятно, меланхолию в его душе порождали неотступные мысли о матери, которая, уперев взгляд в потолок, не первую уже неделю умирала в больнице на Луговой, не слыша вопросов сына, навещавшего ее через день с неизменным букетом цветов, но ведь мужчине не пристало так покорно поддаваться ударам судьбы! Госпожа Штайн, имевшая обыкновение даже в прохладную погоду около четырех часов пополудни приходить с дочерями на мол, чтобы девочки могли принять воздушную ванну, как только приближалась к неподвижной фигуре, на мгновение переставала восхищаться целительными свойствами йода и, отвечая на вопросительные взгляды девочек, обеспокоенных видом стройного господина в темном пиджаке с костяными пуговицами, который стоял на краю помоста и, не обращая внимания на треплющий его волосы ветер, смотрел на темную линию горизонта, произносила: «Милочки, господин Рец — меланхолик», что звучало как предостережение.
Итак, Мартин Рец был «меланхоликом», и то, что он говорил о Ханемане, не могло не быть пронизано меланхолией, которая — в чем госпожа Штайн не сомневалась — неизбежно вносит фальшивую ноту в любые наши суждения. Рец был «меланхоликом» — Хильда Вирт, у которой он жил на Ам Иоганнисберг и которая будила его по утрам осторожным стуком в застекленную дверь, безусловно бы это подтвердила. Кто б другой стал возить с собой в черном саквояже эту завернутую в клочок кроличьей шкурки гипсовую головку неизвестной девушки, которую госпожа Вирт увидала однажды в комнате Реца, — маленькую, гипсовую, похожую на жемчужную раковину головку, стоящую на буфете красного дерева? Почему столь трезвый и уравновешенный человек, до смешного тщательно подбирающий галстучную булавку к запонкам на манжетах, поставил на буфет белую гипсовую головку, ничем абсолютно не примечательную — просто гипсовая отливка лица неизвестной девушки, которая могла бы быть — но наверняка не была — его младшей сестрой? (Можно ли, впрочем, винить госпожу Вирт, которую трудно было заподозрить в незнании жизни, в неосведомленности о том, что подобные гипсовые головки украшают гостиные и спальни тысяч домов Эльзаса, Лотарингии и Нижней Саксонии, не говоря уж о центральной Франции?)
Четырнадцатого августа в три с минутами, когда была сдернута простыня с лица девушки, час назад привезенной в анатомичку, Мартин Рец не сумел удержаться от вздоха: это лицо было так похоже на то… А коли уж он увидел то, что увидел, возможно ли, чтобы Ханеман не увидел того же самого? Да, Мартин Рец готов был поклясться, что как только полотно соскользнуло с лица девушки, глаза Ханемана погасли. Впрочем, разве могло быть иначе? Разве мог остаться равнодушным человек, хоть раз в жизни видевший лицо «Незнакомки из Сены», сонное лицо из белоснежного гипса?
«Этот Рец совсем свихнулся», — госпожа Штайн не могла скрыть раздражения, когда Мария, ее племянница из Торна, слово в слово повторяла то, что о четырнадцатом августа говорил Рец. Она-то знала из рассказа Альфреда Ротке, как все обстояло на самом деле! Если Ханеман и отдернул руку в тот момент, когда полотно соскользнуло с белого лица лежащей на мраморном столе девушки, так ведь не потому же, что это лицо напомнило ему какую-то гипсовую головку, навевающую на Реца глубокую меланхолию!
Служитель Альфред Ротке, очень хорошо запомнивший тот день, — трудно не запомнить чего-то такого, что происходит внезапно и разрушает все наши прежние представления о тонкой паутине связей между реальным и возможным, — тем не менее не запомнил, каким было лицо Ханемана. Поглощенный собственным удивлением, он смотрел лишь на то, что появилось на мраморном столе через несколько минут после приезда кареты «скорой помощи», из которой полицейские вынесли продолговатый предмет в прорезиненном чехле, кожаными ремешками прикрепленный к носилкам. Зеленая перевозка подъезжала ко входу в анатомичку несколько раз. Хлопанье дверей, торопливые шаги, восклицания. Вызвали служителей из корпуса Д. Вскоре вся Академия знала, что около девяти у мола в Глеткау затонул прогулочный пароходик «Штерн», курсирующий по трассе Нойфарвассер — Цоппот. Этот несчастный случай (не первый, кстати, на этой линии: 12 августа 1921 года принадлежащая Гребному обществу «Урания» столкнулась возле пристани в Глеткау с буксиром из Нойфарвассера) привлек внимание комиссара Витберга из участка в Цоппоте, поскольку, когда «Штерн» при помощи плавучего крана братьев Гиммель подняли на поверхность, в кают-компании был обнаружен труп мужчины, чья фамилия значилась в полицейских картотеках.
В подобных случаях, если возникали хоть малейшие подозрения, в Институт вызывали Ханемана. Тогда к дому 17 по Лессингштрассе подкатывал черный «даймлер-бенц». Ханеман, слыша, что у калитки останавливается машина, брал свое темное пальто и быстрым шагом выходил из дома, перед которым его ждал в автомобиле ассистент Рец, свежевыбритый, с белым платочком в кармане пиджака; шофер открывал дверцу, и уже минуту спустя черный «даймлер-бенц» въезжал на Кронпринценаллее, чтобы за железнодорожным виадуком повернуть в сторону Лангфура. Ханемана не впервые вызывали по такому поводу, поэтому и в тот день он не удивился: хотя событие носило сенсационный характер (в тот же вечер в специальном приложении к «Фольксштимме» были приведены ошеломительные подробности), для Анатомического института оно было лишь одним из многих, с какими там приходилось сталкиваться изо дня в день. Даже ассистент Рец, тонкая организация которого не раз подвергалась суровым испытаниям, в глубине души, безусловно, взволнованный известием о крушении «Штерна», не выказал беспокойства: пока они ехали по аллее к центру, минуя дома Лангфура, железнодорожный виадук на Магдебургерштрассе и затем конный манеж, он своим звучным голосом излагал суть дела, в котором им поручено было разобраться.
Кажется, говорил Рец, среди жертв обнаружили человека, погибшего — на что указывали кое-какие факты — несколько раньше, до того, как «Штерн» затонул (из этого предположения, высказанного очевидцами, наблюдавшими за извлечением трупов из наполненного водой корпуса, некоторые журналисты поспешили сделать вывод о том, будто катастрофа была неслучайной, будто некто пытался уничтожить следы чего-то весьма серьезного, но ошибся в расчетах и погиб вместе с остальными несчастными). Таким образом, дело, в котором предстояло разобраться Ханеману, не отличалось от тех, которые ему обычно поручали, и комиссар Витберг из участка в Цоппоте, равно как и комиссары из Главного города[2], с которыми Ханеман прежде сотрудничал, мог быть спокоен, что все будет выяснено и складный диагноз, претендующий на полную достоверность полученных данных, не затемнит сомнений, если таковые появятся.
