Да вот, кстати, и медицина считает, что у Гурона наблюдаются симптомы нервного истощения. Это, в общем-то, естественно, но к работе допускать его нельзя. По крайней мере, до тех пор, пока он не пройдет реабилитацию.
А какая, к черту, реабилитация, если он и сейчас испытывает мощнейший стресс при просмотре телевизионных передач. Психологи говорят: классический случай, "синдром колодца", "синдром летаргии"… Конечно! Он улетел из страны в 89-ом. Почти три года провел за границей, из них без малого два года – в полной изоляции, без связи. Он ни хрена не знал, что тут у нас творится. Улетел из СССР, вернулся в совершенно другую страну. Тут, блин немазаный, даже у Штирлица крыша поедет… вот тебе и реабилитация!
Конечно, его незнание косвенно подтверждает, что он чист. Но прекращать проверку рано. Генерал Семенов приказал: допросы прекратить, проверку продолжить. А как только Гурон отдохнет и вернется на службу, поставить под плотный оперативный контроль… если, конечно, будет признано целесообразным оставить Гурона в штате ГРУ. А это под ба-а-льшим знаком вопроса.
* * *
Вечером 21 августа на "даче" появился подполковник Кислицын. Он принес литровую бутылку "Кремлевской" (такой водки Гурон никогда в жизни не видел), пакет с закуской и… орден Красной Звезды.
– Вот, – сказал он, – доверили вручить.
Гурон посмотрел на орден удивленно, спросил:
– Когда успели?
– Полтора года назад… посмертно.
Гурон помолчал, потом спросил:
– А Доктора с Цыганом наградили?
– Конечно… вас всех вместе.
– Понятно, – сказал Гурон. И вдруг задал неожиданный вопрос: – Кричать: "Служу Советскому Союзу!" – надо?
Кислицын отвел глаза и сказал:
– Как хочешь, Иван… вот только Советского Союза уже нет.
Гурон усмехнулся:
– Так ведь и меня тоже больше нет… пожалуй, за это стоит выпить. А, Грач?
Грач промолчал. Водка потекла в стаканы – классические, граненые. В Советской Армии существовали особые ритуалы получения наград, и это для каждого офицера – святое. Гурон ими демонстративно пренебрег. Выпили, закусили, помолчали. Подполковник закурил и сказал:
– Может, продолжим на свежем воздухе? Тут речка недалеко.
– Что? – рассеянно спросил Гурон.
– Пойдем, Ваня, на речку, – произнес Кислицын и подергал себя за мочку уха. Гурон понял, кивнул.
* * *
Речка была узкой, в кувшинках, в зеленых берегах. Клонились к воде и отражались в ней опрокинутые ивы, щебетали птицы.
Сели на поваленное дерево, закурили.
– Что ж не спрашиваешь? – сказал Кислицын.
– Сам расскажешь.
Подполковник кивнул, сильно затянулся раз, другой… выщелкнул окурок в воду и заговорил:
– В общем, Костя после того ранения не выжил – перитонит… Димон подорвался на мине. Обе ноги – на хрен, но спасли. Живет в Ростове, с матерью, пьет сильно. Я был у него недавно… смотреть, Иван, страшно. Кто б мог подумать, что железный Димон сломается… я-то думал, что в жизни и в людях уже кое-что понимаю… А теперь понял, что ни хера не понимаю.
– Остальные как?
– Остальные, слава богу, живы-здоровы… а на вопрос: как? – отвечу: кто как. Здесь же все трещит, Жан Петрович. Все рушится. Ты просто еще нашей жизни не знаешь…
– Телевизор смотрю.
– Э-э, брат – телевизор! В телевизоре – цветочки. Нас же тут по-всякому склоняют: убийцы, палачи, живорезы.
– Погоди, погоди! – перебил Гурон. – То есть как это? Про нас же…
– Раньше! Раньше не знали… помнишь, нас информировали о том, что на Западе вышла книжка Резуна о ГРУ?[2]
– Ну, помню.
– Ну, помню! А теперь его книжонки и здесь издаются.
– …твою мать, – сказал Гурон.
– Толковая оценка, Ваня. Согласен. Подписываюсь… В общем, кроют нас, Жан Петрович, в хвост и в гриву все кому не лень: расформировать! Разогнать! Судить палачей международным трибуналом. Больше нас только Комитету достается… Нашу группу уже расформировали.
– Ты что? – вскинулся Гурон. Кислицын закурил новую сигарету, сказал:
– Расформировали, Жан. Слышал про ГКЧП?
– В газете прочитал.
– Вот после этого самого гекечепе нас и разогнали… ладно, сам-то как?
– Нормально… давай выпьем, майор.
– Давно уж подполковник.
– Поздравляю.
– Мерсите вас ужасно, засунь себе в жопу свои поздравления… я бы лучше майором остался, но на своем месте. Наливай, Петрович.
Выпили, долго сидели молча, смотрели на черную, почти неподвижную, воду речушки. После длинной паузы Грач спросил:
– Так как же получилось, что ты остался жив? Я же своими глазами видел "твой" труп, Ваня. Когда мне позвонил Семенов и сказал, что в Калининграде объявился некто, назвавшийся Гуроном… в общем, я же собственными глазами видел "твой" труп… сам "тебя" хоронил.
Гурон усмехнулся и сказал:
– Значит, мой отчет тебе не показали?
– Какое там? Я нынче на пррыподавательской ррработе… молодых натаскиваю.
– Понятно… ты, Грач, видел труп французского наемника.
Они почти допили бутылку. За разговором и не заметили этого.
– Вот так, – сказал Кислицын, – вот тебе и пироги с ватрушками… как жить дальше будешь, капитан?
– Не знаю, – ответил Гурон. – Сейчас хочу домой съездить. К родителям на могилу хочу сходить… отпуск-то мне положен?
– Положен. Тебе и зарплата за все это время положена. И звезда майорская… Кстати, вот возьми. – Кислицын снял с руки шикарный хронометр, протянул Гурону.
– Что это?
– Часы. Швейцарские, между прочим… нам напоследок подарили, подсластили, так сказать, пилюлю.
Гурон надел часы на руку. Посмотрел, потом снял и протянул подполковнику.
– Ты что? – удивился Кислицын.
– Так ведь это тебе подарили, а не мне.
– А я тебе дарю. Понимаешь? Я дарю Тебе.
– Спасибо, – кивнул Гурон. Надо было бы что-то подарить в ответ, но у него ничего не было. Только крест, который купила для него Анфиса, но подарить этот крест Грачу он не мог.
– Устал, Ваня? – спросил Кислицын.
Гурон пожал плечами… устал? Пожалуй, устал… но эту усталость ему носить в себе долго. Очень долго… возможно, всю оставшуюся жизнь.
Гурон пожал плечами, улыбнулся и сказал:
