– А вы очень даже ничего, знаете?
– Женщине в жизни приходится пробиваться.
– Вы уверены в собственной неотразимости. Достойно восхищения. Я это имел в виду.
Нацуэ Косуги скривила рот в усмешке.
Я вынул из кармана сигарету и прикурил ее от «Зиппо». – Я к вам еще загляну.
Гостья затушила окурок и снова стала прежней. Я тоже смял сигарету, которую только что раскурил.
Проводил гостью до дверей, вернулся на кухню и стал убирать в холодильник продукты. Прихватив банку пива, поднялся на второй этаж.
Комната была размером в восемь татами, на стене висело полотно. У стены напротив стояла кровать наподобие больничной койки. Больше в комнате ничего не было, если не считать всякого рисовального добра.
Я отвел взгляд от полотна, плюхнулся на. кровать и уставился в потолок.
Мелкие трещинки никак не хотели складываться в какой-либо законченный рисунок, как я ни старался. Зато они начали приобретать цвета, которые постоянно менялись, как живые. Я наблюдал за переменами.
Я обнаружил новый способ убивать время. Поначалу, только вселившись в хижину, я частенько выходил на улицу и наблюдал за цветами земли. Любил спускаться в гостиную и сидеть перед камином, любуясь, как языки пламени меняют форму, раз уж цвет они не меняли.
Я уже освоился в мастерской, гостиной, спальне, а также кухне и ванной. Впрочем, хотя я и прожил здесь уже месяц, были в доме комнаты, в которые мне еще предстояло зайти.
Для меня дом был слишком просторным. Как бы сказать, больше, чем физически нужно человеку из плоти и крови. Впрочем, я не мог сказать, сколько пространства требуется моей душе. По какой-то неведомой причине я все время пытался сузить свое поле зрения.
Осушив банку, я разомлел. У Ренуара есть портрет обнаженной, и называется он что-то наподобие «дремота». Девушка на полотне не отличается пышностью его последних моделей. Я дважды копировал этот холст и возненавидел Ренуара. И все же когда меня начинало клонить в сон, я неизменно возвращался в те времена, когда перерисовывал его картину.
Меня разбудил телефонный звонок.
Телефон звонил редко, да и у меня не было потребности кому-то звонить, поэтому, вселившись в хижину, я перенес его в эту комнату.
– Я тут поблизости. Голос Номуры.
– Не сказать, чтобы я был занят.
– Аналогично. Как бы там ни было, я уже приехал. Почему бы не выбраться на ужин? Ты на вилле питаешься, ведь так?
– Приглашаешь?
– С чего ты взял? Никто никого не угощает. Я только спросил, как бы нам встретиться.
– Если я откажусь, ты сам сюда приедешь.
– Статья завершена. О том, как убивают художники.
Меня признали виновным не в убийстве, а в нападении со смертельным исходом в результате драки. В любом случае если я кого-то убил, значит, меня надо считать убийцей.
– Везет мне сегодня на гостей.
– Ты о чем?
– Я подъеду.
Не успел я ответить, Номура буркнул название какого-то ресторана в городе, время встречи и положил трубку.
2
В каждом близлежащем городишке имелся район, напичканный барами, обычно не в центре города, а подальше, на тихой окраине. В центре бары встречались редко – это были по большей части старые уважаемые заведения.
Бар, который назвал Номура, не мог похвастаться безупречной репутацией; здесь работали выходцы из третьего мира.
Едва я вошел, Номура помахал мне рукой. Он сидел в дальней части зала, по обе стороны от него расположились две филиппинки.
– Популярное заведеньице, говорят.
– В Синдзюку таких полно.
– Снять потаскушку можно почти в любом заведении, а здесь – экзотика.
Девочки по-английски спросили, что мы желаем заказать. Пару раз я уже бывал в этом баре, и они знали, что я понимаю английский. Напрямую предложений не поступало, но в принципе было ясно, что девушки торгуют собой. Мне уже приходилось покупать их услуги.
– Настойчивый ты мерзавец.
– Так я строю отношения. Уже в привычку вошло. Номуре было под пятьдесят, он опубликовал несколько книг, причем не беллетристику. Он написал обо мне статью для журнала и, возможно, намеревался собрать свои исследования в очередной томик.
Как материал для статьи его интересовала моя вольная жизнь. Потом он осыпал меня вопросами на тему моей художественной карьеры, с самого начала.
Он бомбардировал меня вопросами, пытаясь все-таки выяснить, почему я переключился с натюрмортов и пейзажей на абстракции. Видимо, решил, что если доберется до сути, то поймет мотив убийства. Все это напоминало психоанализ, только было не столь болезненно. Мне еще не приходилось вести такие разговоры с незнакомым человеком, и было интересно. Занятно, как уклончив бывает язык и иллюзорна мысль.
Номура досадовал. Как он ни подталкивал меня к развязке, я отказывался терять над собой контроль и взрываться в гневе. Напротив, на моем лице застывала задумчивая мина, словно бы я недоумевал не меньше него. У меня честно не получалось по-другому. Когда я начал рисовать абстрактные картины, то передавал на холсте цвета и формы своего внутреннего мира, а не того, что меня окружало.
Для меня вопрос «Почему?» вообще не имел значения. Ничего обстоятельного я сказать не мог, чем вконец измотал журналиста. Не то чтобы у меня не было ответов. Ответы всегда находились – в цвете и форме. Просто Номура, чьим инструментом были слова, не мог извлечь смысла.
– Вы знали, что ваши картины выставляются в галерее? Две последние.
– Те, которые я продал.
Я потягивал виски со льдом. Мне уже доводилось однажды переспать с девушкой, которая теперь сидела рядом. Помню, что она с Филиппин, но ни имени, ни особенностей ее телосложения я не помнил.
– Галерея выставляет картины с разрешения президента Муракавы. Они, конечно, не продаются, но двое из Нью-Йорка ими уже заинтересовались.
Картина, которую я выставил на небольшой нью-йоркской экспозиции, произвела фурор. Я предложил другую работу на более известную выставку, и она завоевала гран-при. Вот так и получились нью-йоркские зацепки.
Поначалу я смотрел на все как будто со стороны, теперь же я радовался, что могу придерживаться избранной манеры. По настоятельной просьбе владельца галереи в Гиндзе я отдал ему на продажу двадцать полотен и с тех пор, с тридцати трех до тридцати шести, жил безбедно. Да и по освобождении я несколько месяцев не знал недостатка в деньгах.
– После убийства о тебе заговорили, но еще раньше ты завоевал внимание публики своей работой. Незачем тебе пресмыкаться перед этим Муракавой. Тебя и в Токио, и в Нью-Йорке с руками оторвут.
