Мама слезно вздохнула, отерла дрожащими ладонями полные щеки, снова заговорила торопливо:
– Знаешь, как нам тогда трудно было? Ой-ой, если вспомнить… Это ж девяностый год был, вокруг черт-те что творилось! Прилавки в магазинах пустые, зарплату не дают, хоть головой об стенку бейся! А мне есть что-то надо, иначе молоко пропадет… Тоже ведь не молоденькой тебя родила, сорокалетней бабой! Отец, помню, то рычал от безнадеги, то плакал. С кулаками на директора завода, помню, накинулся, когда тот обещал зарплату выдать, но слова не сдержал! Да что – директор!.. Его потом и самого – под зад коленом… Так и жили – кое-как перебивались. А дальше еще круче пошло. Помню, тебе лет пять было, когда завод олигархи-бандиты отбирали… Этот был, как его… Рейдерский захват. А папа, представляешь, под пули полез… Думал, родное предприятие защищает. Пролетарий, мать твою… Обо мне не подумал, как я одна тебя поднимать стану…
– Да? Ты мне об этом никогда не рассказывала, мам…
– Да зачем тебе знать-то? Это уж наши дела. Задело его тогда бандитской пулей-то, в больницу свезли. А он оттуда сбежал. Пришел ночью домой – герой раненый… Долго около твоей кроватки стоял, все пришептывал – прости, мол, доча, не знаю, как тебе счастливое детство обеспечить… Не будет у тебя детства-то… Сломался он тогда, Нинок, как есть сломался. Всю жизнь на заводе в честных передовиках проходил, и партии честно служил, и верил… Понимаешь, верил! Таких-то честных тружеников, как твой отец, и тогда было – раз-два и обчелся… С тех пор, считай, никак успокоиться не может. Не смог в новую жизнь встроиться, все прежними правилами живет… Все у него только черное да белое, других цветов не признает. Оттого и злится, если вдруг что не по правилам да не по чести… Оттого и состарился раньше времени. А сейчас ему тем более не перестроиться – семьдесят второй годок пошел, под самую дыхалку подперло. Ты уж не сердись на него, Ниночка. Какой есть, что же делать.
– Да я не сержусь, мам! Просто… Он же должен понять… У меня своя жизнь…
– Своя-то своя, кто ж спорит. Но и родителей с руки, как варежку, не стряхнешь! Родителям тоже радости дать надо. Отец вон внуков страсть как хочет… И нам надо чем-то жить, Нин! Думаешь, велика отцу радость в сторожах ночных сидеть? А так бы дома сидел, внуками занимался. Все бы заделье! Плохо в старости без заделья-то, Нин. Тоска, смысла нет. Ой, тоска! – Укор в голосе матери усиливался, захватывал собой маленькое пространство кухни. В тоне появились жесткие обвинительные нотки: – Как ни крути, а отец-то прав, Нин! Растили тебя, растили, всю душу вкладывали! И к морю на последние деньги отправляли, и наряды покупали, во всем себе отказывали! И образование опять же… Не институт, конечно, но техникум – тоже хорошо… Мы ведь почему тебя на техникум-то настропалили? Думали, вдруг не успеем в институтах выучить, помрем раньше времени. А еще думали, красавица ты у нас, в институте сразу замуж выскочишь, опять же закончить не успеешь. А в техникуме после десятилетки – всего два с половиной года… Кто ж знал-то, что ты вообще замуж не заторопишься? А мы с отцом такие надежды возлагали. Вот тебе и надежды – все прахом пошли. Ни у тебя семьи, ни у нас внуков. Бабья молодость-то быстро проходит, Нин, не успеешь и оглянуться! От двадцати до тридцати – и ветер в ушах просвистеть не успеет. И все, и ушло золотое бабье времечко, назад не воротишь. А ты говоришь…
Мама вздохнула, осела на стуле квашней, провела ладонью по столешнице. Бедная, бедная мама… Как на нее обижаться-то? Ведь это предъявление векселей – вовсе не злое… От простоты мыслей идет, от безысходности. Подумалось вдруг – и впрямь дети должны отвечать за возрастную родительскую неприкаянность… То есть хочешь не хочешь, а «задельем» в старости обеспечь. Неужели у всех так?
Хотя у Никиты, например, такой проблемы с родителями точно нет. Объявил матери с отцом, что уходит в самостоятельное плавание, они только улыбнулись иронически. Но, может, за этой иронией тоже скрывалось это пресловутое «заделье»? Квартиру-то съемную они сыну оплачивают. Откуда у студента деньги…
Да, наверное, и впрямь страшно им жить без «заделья». Не зря мать при своей гипертонии уборщицей в школу устроилась, говорит, деньги не лишние… Да какие там деньги, господи? Копейки… Просто без «заделья» боится остаться. Хм… Грустное какое слово. Не дело, а именно заделье. Себя занять, обмануть то есть. Хотя, опять же, к примеру, Никитина мама, Лариса Борисовна, вообще не работает, дома сидит. Но у нее как-то по-другому все происходит. Без мук. Такое впечатление, что она всегда чем-то важным занята. Кофе пьет – занята, книгу читает – занята, даже когда просто в окно смотрит, кажется, что важным делом занята. Причем таким важным, что чувствуешь себя рядом с ней абсолютной бездельницей…
Наверное, тут в чем-то другом собака зарыта. В социальном статусе, наверное. В присутствии интеллекта. Каждому свое… Значит, Никите нет необходимости обслуживать родительскую неприкаянность в старости, а ей от этого никуда не уйти. Мама-то права – не стряхнешь с руки, как варежку…
– Ладно, я поговорю с Никитой, мам… – выдохнула Нина грустно. – Обещаю…
– Конечно… Конечно, поговори, Ниночка! – тут же оживилась мать, придвинувшись к ней рыхлой грудью. – Не стесняйся, поговори! Нынешние мужики, они ж все такие! Пока его в нужную мысль носом не ткнешь, как кутенка, сам не додумается! А мы с отцом насчет твоего Никиты вовсе не возражаем… А что, парень непьющий, из хорошей семьи, опять же при образовании будет… Свадьбу закатим, платье белое тебе пошьем! Пышное, с кружевами! Да из тебя такая невеста будет, любо-дорого посмотреть, ты ж у нас красавица, беленькая да ладненькая, как яичко! Только худа больно, раньше-то поплотнее была… Иль это он хочет, чтоб ты худой была?
Ну все, понеслось… Зря, наверное, наобещала. Уже и про свадьбу речь пошла…
– Нин… А можно, я отцу скажу?
– Что скажешь?
– Ну, так про свадьбу.
– Мам, я же сказала – поговорю! Всего лишь поговорю. Ну чего ты вперед паровоза побежала?
– А… Ну, ладно…
Мать испуганно махнула рукой, потом устало провела ладонью по лицу и улыбнулась. Побежали от глаз морщинки «гусиные лапки», мелькнула во рту дырка от недавно вырванного зуба. Подумалось вдруг – как же быстро она состарилась. И раньше-то не особо за собой следила, а теперь… Совсем жалкая стала. Волосы хоть и крашеные, но цвет непонятный, будто припыленный, и темные круги под глазами, и кожа на лице напоминает сырую картофелину на срезе. А ей ведь всего – чуть за шестьдесят… Сейчас посмотришь, некоторые тетки и к семидесяти выглядят как огурчики.
– Мам… Давай я тебе хороший крем куплю, хочешь? И к стоматологу сходи. Когда улыбаешься, дырку во рту видно.
– Ой, да подумаешь, дырка! Перед кем мне красоваться-то? Отец меня и такую любит.
– А ты не для отца, для себя…
– Да ну тебя, Нин! Не понимаю я этих новомодных разговоров. Для себя, не для себя. Раньше нас по-другому жить-то учили! Вот скажи-ка я раньше – для себя, мол, чего-то хочу! Вмиг бы все осудили! Нет уж, доченька, не переделаться нам с отцом, уж такими, какие есть, и помрем! Мы ж эти… Как их… Слово такое трудное… Неандертальцы, во как!
