печатных записок и брошюр. Солидная мебель была обита черным сафьяном. Шкаф с книгами стоял у одной стены, а на других висели карты и разные таблицы. В углу был телефонный аппарат.
Здесь, в этом кабинете, одушевляемый честолюбивыми мечтами, Павлищев работал с ретивостью человека, недавно назначенного на видный пост, открывающий дальнейшие перспективы. Он здесь принимал доклады, поражая докладчиков необыкновенной памятью, диктовал конспекты записок, набрасывал представления в государственный совет, принимал посетителей по делам, беседовал с начальниками отделений, подписывал бумаги и, проработавши до шести часов, туго набивал бумагами свой портфель, который курьер отвозил домой, и дома, случалось, просиживал за бумагами до утра.
Павлищев не даром пользовался репутацией талантливого и неустанного работника.
Работая сам, как вол, он заставлял работать и подчиненных, и вскоре, после его назначения, в департаменте кипела оживленная работа. Чиновники приходили в 10 часов утра и нередко сидели до шести. Новый директор «подтянул» департамент. Все чувствовали, что с ним шутить нельзя, а надо было работать или уходить вон. Все знали, что Павлищев имеет влияние на министра, и боялись его. В чиновничьем мире в нем видели восходящую звезду и из зависти называли его выскочкой и человеком, у которого ni foi, ni loi и, вдобавок, весьма подозрительное прошедшее. С каким апломбом говорит он, что отдал дань «молодой дури», и нисколько не скрывает этого. И какая в нем самоуверенность и даже наглость!
Его превосходительство, наконец, присел к столу и принялся, было, за бумаги, но работа, видимо, не шла, и в голове его снова проносилось то далекое прошлое, о котором напомнил ему этот наглец Бугаев, упомянув имя женщины, давным-давно забытой…
А между тем, это имя, соединенное с воспоминанием об одной из очень печальных «ошибок молодости», нарушило его жизнерадостное веселое настроение и даже смущало его, человека, казалось, не особенно легко смущавшегося.
«К чему она здесь? Зачем приехала? И какая цель была у Бугаева говорить о ней?»
Такие вопросы задавал себе Павлищев и раздумывал, может ли эта женщина повредить его репутации под влиянием такого мерзавца, как этот Бугаев, готового, по видимому, на шантаж…
Павлищев презрительно усмехнулся. Разумеется, такие пустяки не могут серьезно повредить ему. Мы, слава Богу, живем не где-нибудь в Англии или во Франции, где частная жизнь общественных деятелей является предметом газетных толков. И наконец, он слишком хорошо знал, что прошедшее и иногда даже очень двусмысленное и всем известное, не мешает некоторым деятелям спокойно наслаждаться благами положения и пользоваться общим почтением. Тем не менее, Павлищев все-таки пожалел, что у него была эта «ошибка молодости»… Лучше, если б ее не было!
И он невольно припомнил это прошлое, которое казалось теперь таким далеким, особенно при теперешнем его положении, припомнил этот маленький городок, где он служил, припомнил эту простенькую, добрую Марью Евграфовну, молоденькую акушерку, которая влюбилась в него и сошлась с ним, не требуя ничего, кроме взаимности… И эта связь продолжалась три года, были дети… Он даже подумывал о том, не жениться ли ему, как вдруг судьба внезапно ему улыбнулась, и он уехал в Петербург и скоро забыл и о Марье Евграфовне, и о детях. Сперва еще посылал рублей по двадцати пяти, а затем и посылать перестал и прервал всякую переписку…
И вот теперь, когда уж он совсем забыл об этой «ошибке молодости», как забыл и о некоторых других, она снова напоминает о себе и даже тихо и деликатно нашептывает на ухо его превосходительству, что он поступил не совсем корректно, бросив на произвол судьбы бедную женщину с двумя детьми, и вызывает в нем сложное чувство раздражения, испуга и стыда.
Со свойственною ему быстротой, он обдумал это неприятное дело и решил: немедленно же узнать адрес этой женщины, повидаться с нею и деликатно предложить ей некоторую сумму и свою помощь устроить ее, разумеется, где-нибудь в провинции. Таким образом, он поправить свою «ошибку» и предотвратит «скандал», если б он и грозил ему. Наконец, можно будет и этому каналье Бугаеву дать какое-нибудь место. Черт с ним!
Приняв такое решение, его превосходительство несколько успокоился и принялся за работу.
Говорят, что в жизни каждого человека бывает случай счастья, которым только надо уметь воспользоваться. Такой случай выпал и на долю Павлищева в то время, когда он тянул свою скромную служебную лямку, чувствуя неудовлетворенность и даже некоторую озлобленность человека, принужденного зарывать в землю свои таланты и влачить безвестное существование в маленьком городке, без надежды сделать какую-либо серьезную карьеру. А честолюбивый червяк жил в нем и не давал ему покоя. Он видел, какое ничтожество, благодаря связям и протекции, иногда делает карьеру, выдвигается, а для него, сознающего свои способности, будущее казалось сереньким и бесцветным. Ему уж около тридцати пяти лет, а он всего лишь незначительный чиновник, хотя и окончил блестяще курс по двум факультетам. Уж он, было, серьезно подумывал бросить службу и приискать занятия где-нибудь в частном банке или по железной дороге с хорошим содержанием, как неожиданная встреча и знакомство с одним петербургским сановником, приехавшим отдохнуть на месяц в свое имение, в нескольких верстах от того города, где служил Павлищев, изменила его судьбу. Сановнику, озабоченному, что нет «людей», и искавшему «свежих сил», очень понравился этот умный, энергичный, обладавший большим тактом, красивый молодой человек, который с таким вниманием слушал, схватывая, казалось, мысли на лету, о том, как возможно осчастливить Россию, и так тонко умел польстить ему, выражая свое восхищение идеями, которые в тайне считал болтовней доктринера, бумажного человека, незнакомого с жизнью. Павлищеву было милостиво предложено место, и Павлищев, разумеется, с радостью согласился и скоро уехал в Петербург.
Там он блистательно воспользовался случаем и в короткое время приобрел совершенно заслуженно репутацию дельного и талантливого человека. Он работал, писал записки, составлял проекты, исполнял разные поручения и всегда дельно и толково, и когда вместо сановника, не успевшего осчастливить Россию, назначили в те далекие времена другого, который решительно обещал это сделать и даже в самое короткое время, Павлищев, как дорогой клад, как незаменимый человек à tout faire, был рекомендован новому своему начальству. Деловитый, способный и умевший понимать людей, он с прежнею ретивостью стал проводить новую программу облагодетельствования родины и с тою же талантливостью писать проекты и записки, сделавшись близким человеком нового патрона и постепенно забывая старого, сданного в архив. Деятельность его он теперь уж находил возможным порицать с снисходительной, впрочем, оговоркой, что «старик» был слишком бумажный, человек, хотя несомненно искренний и благонамеренный.
Карьера улыбалась Павлищеву, и
