благородные принципы, оставаясь таким низким, таким мелочным, таким обычным?
На этом ее свеча догорела, и ночная медсестра достала другую, продолжая бродить между коек. Все это было неясно. Бедный плакса Феликс, бедный плакса Альфонс, бедный плакса Ипполит, бедный плакса Александр – защитники La Patrie[18]. И против них – человек, который пытался ее предать.
Ночная медсестра продолжила свой обход, ступая между рядами коек, размышляя. Вдруг она поняла, что эти идеалы навязаны извне, принудительны. Что, если бы Феликса, или Ипполита, или Александра, или Альфонса оставили в покое, никаких идеалов у них не было бы. Где-то наверху кучка людей решила навязать Альфонсу, и Ипполиту, и Феликсу, и Александру, и тысячам им подобным ви́дение, которого в них не было, которое им не принадлежало. Неблагородный металл – с позолотой. И вот они уже запряжены в великую колесницу Джаггернаута[19], массивную и разрушительную, на которой восседает Мамона, или богиня Свободы – или Разума, если угодно. Все, что нужно от них, – коллективная физическая сила, – чтобы тащить колесницу, сеять уничтожение и оставлять за собой широкую колею, по которой – когда-нибудь в будущем – прошествуют орды Прогресса и Цивилизации. Личное благородство излишне. Идеалистам нужна от масс только физическая выносливость.
Через небольшие квадратные окна палаты просачивался рассвет. Два пациента перекатились со спины на бок, чтобы пообщаться. Их голоса отчетливо раздавались в утренней тишине.
– А знаешь, mon ami[20], что в немецкой батарее, которую мы захватили на днях, были пулеметчики, привязанные к пулеметам цепями / прикованные к своим орудиям?
Париж,
18 декабря 1915
La Patrie Reconnaissante[21]
Его доставили в Poste de Secours[22] прямо за передовой и аккуратно уложили на носилки, а носильщики принялись разминать руки, затекшие от тяжести его тела. Это был крупный сорокалетний мужчина, не то что легкие юнцы из молодняка последних двух лет. Раненый открыл глаза, горящие черные глаза, которые сперва заметались по сторонам, после чего мстительно остановились сперва на одном, затем на другом brancardier[23].
– Sales embusqués! (Грязные тыловые крысы!) – яростно крикнул он. – Сколько я тут пролежал? Десять часов! Десять часов вас дожидался! Притащились, только когда стало безопасно! Безопасно для вас! Чтобы не рисковать вашими драгоценными грязными шкурами! Чтобы подобраться туда, где я стоял месяцами! Туда, где пролежал десять часов с пузом, вскрытым немецким снарядом! Безопасно! Безопасно! Вы только по ночам смельчаки, в темноте, когда опасность миновала, через десять часов!
Он закрыл глаза, резко подтянул колени и ухватился грязными руками за живот. Старые синие штаны от пояса до колен были пропитаны кровью, черной кровью, запекшейся и мокрой. Brancardiers переглянулись и покачали головами. Один пожал плечами. Мужчина на носилках снова открыл горящие глаза.
– Sales embusqués! – снова заорал он. – Сколько вы уже занимаетесь этой благостной работенкой? Двенадцать месяцев, с начала войны! А я с начала войны, все эти двенадцать месяцев стою в окопах на передовой! Подумайте только – двенадцать месяцев! И двенадцать месяцев вы бегаете за нами – когда становится безопасно! А ведь вы сильно меня моложе! Оба лет на десять – на десять – пятнадцать или даже больше! Nom de Dieu[24], вот что значит блат! Блат!
Горящие глаза снова закрылись, и носильщики потопали прочь, зажигая дешевые сигареты.
Потом пришел хирург, который был на исходе терпения. А, grand blessé, его срочно в тыл. Хирург попытался расстегнуть его мокрые штаны, но мужчина закричал от боли.
– Ради всего святого, разрежьте их, месье Major! Разрежьте! Не надо экономить. Они износились на службе отечеству! Они порваны и запятнаны кровью, никому они после меня не понадобятся! Ох уж эта мелочная экономия, мелочная, фальшивая экономия! Режьте, месье Major!
Тяжелыми тупыми ножницами ассистент наполовину отрезал, наполовину оторвал штаны от агонизирующего мужчины. От раны отвалились комки черной крови, и открылся поток алой крови, который остановили жгутами, туго затянув их поверх белой марли. Хирург отложил инструменты.
Он мягко прошептал:
– Mon pauvre vieux[25]. Еще? – и вколол дозу морфия в вялую ногу.
Подошли два медбрата, американцы в хаки, румяные, упитанные, беспечные[26]. Они быстро и ловко подняли носилки. Мариус открыл свои гневные глаза и яростно на них уставился.
– Sales étrangers[27]! – крикнул он. – Что вы здесь забыли? Приперлись поглазеть на мои кишки на полу? Где вы были десять часов назад, когда были нужны? Когда я лежал башкой в грязи, в собственной крови? Куда вам! Ведь было опасно, а вы вечно ждете затишья!
Они сунули его в машину и в свете фонаря застегнули коричневые брезентовые шторы. Один из них завел мотор, и оба, посмеиваясь, забрались на передние сиденья. Они ехали в темноте, не включая фар, быстро, но аккуратно. Мужчина продолжал вопить, но они его не слышали.
– Понаехали! Туристы! – грустно завывал он. – Сидят за рулем, когда это я должен сидеть за рулем! Не я разве водил такси в Париже последние десять лет? Не знаю, что ли, как водить, как управляться с двигателем? Кому они здесь нужны – Франции, что ли? Нет, только себе самим! Чтобы книжку написать, чтобы рассказывать потом, что они тут делали – когда было безопасно![28] Если для Франции, так записались бы во Французский легион – им там всегда рады – и стояли бы со мной в окопах! Думаете, запишутся?[29] Еще чего! Небезопасно ведь! Заняли мое место за баранкой и приехали за мной – когда уже было поздно.
Потом подействовал морфий, и он уснул.
Мариус умирал в полевом госпитале, километрах в десяти от линии фронта. Он умирал уже три дня, и другим пациентам это не нравилось. Вонь от его ран наполняла воздух, а его проклятия наполняли палату. Потому что Мариус знал, что умирает, и бояться ему было нечего. Он мог выражаться, как ему было угодно. Для него не будет земного трибунала – ему придется отвечать на высшем суде. Так что Мариус свободно делился со всей палатой своей философией жизни, своей тяжелой, скудной, уродливой жизни, какой он ее прожил, а также своим пониманием Родины, какой он ее знал. Три дня подряд, от рассвета до заката, он вопил в бреду, и никто особенно не слушал, все понимали, что это бред. Пациентов это то отвлекало, то забавляло, а иногда ужасно раздражало, в зависимости от того, хотелось ли им спать и насколько сильно они страдали. Все это время рана в
