не удалось, нужно его спасти, вылечить настолько, чтобы можно было поставить к стенке и расстрелять[8]. Это Война. Такие вещи, конечно, происходят и в мирное время, хоть и не так явно.
В госпитале он вел себя отвратительно. Санитары сказали, что он пытался выброситься из кузова, вопил и рвался, заплевал кровью машину и простыни – короче, сопротивлялся как мог. На операционном столе было то же самое. Он орал, визжал и бросался то туда, то сюда, и понадобились дюжина кожаных ремней и пять или шесть санитаров, чтобы обездвижить его для осмотра хирургом. Всё это время выбитый глаз перекатывался по его щеке, и он плевался во все стороны крупными сгустками застоявшейся крови. Один плевок попал на белоснежный халат директрисы и замарал его от груди до ног. Это было омерзительно. Ему сказали, что перед ним Directrice[9] и что ему нужно быть осторожней. На миг он прервал свои метания и взглянул на нее здоровым глазом, после чего прицелился и снова окропил ее своей трусливой кровью. Как же это было омерзительно.
Médecin Major[10] признался, что для него это непостижимо. Он не понимал, зачем себя убивать, когда сегодня так просто умереть с честью на поле боя. Так что Médecin Major отошел в сторону и стал терпеливо ждать, подергивая ловкими пальцами длинные волосы на своих скрещенных руках. А ждать ему пришлось долго, потому что мужчина никак не хотел поддаваться действию анестезии. Понадобилась не одна банка эфира[11], и стало понятно, что пациент любил выпить. Нельзя было точно сказать, когда он пристрастился к спиртному, до или во время войны; война шла уже год – вполне достаточно, чтобы сформировать не одну привычку. Médecin Major, терпеливо перебирая волосы на руках, подсчитывал объем истраченного эфира – пять банок, и каждая стоила так дорого, – но эфир присылали даром из Америки, так что в конечном счете это было неважно. А все-таки – пустая трата материала.
Наконец все было готово. Он притих. В разгаре борьбы ему выбили кляпом два крупных зуба, и это только добавило крови к той, в которой он и так захлебывался. Затем Médecin Major искусно провел операцию. Он трепанировал череп, достал пулю, застрявшую в его основании, и вернул на место выпавший глаз. После чего мужчину отвезли в палату, а голодный хирург вернулся к позднему ужину.
Это был плохой пациент. Он настойчиво срывал с себя бинты, хотя ему и говорили, что он истечет кровью и умрет. Его разум будто зациклился на смерти. Он хотел умереть и вел себя совершенно неадекватно, хотя и оставался в сознании. Из-за этого за ним нужно было постоянно присматривать, и о покое можно было забыть. Он был так непохож на других пациентов, которые хотели жить. Ухаживать за ними было одно удовольствие. Он лежал в Salle[12] для Grands Blessés[13], то есть в палате тяжелораненых. Благодаря искусной хирургии и профессиональному уходу некоторые из этих пациентов вернутся домой, réformés[14], навсегда искалеченные, и станут бременем для себя самих и для общества; других вылечат до такого состояния, что они снова смогут взвалить на себя восемьдесят фунтов боекомплекта и снова получат возможность разлететься на куски на линии огня. Но ухаживать за больным, который пойдет под трибунал и будет расстрелян, – воистину безнадежное занятие.
Каждый день ему меняли перевязки. На это ушло столько бинтов, а каждый моток стоил недешево. Столько эфира, столько йодоформа[15], столько жгутов – в общем, денег ушло предостаточно. И все эти пустые траты – для человека, которого убьют, как только ему полегчает. Насколько лучше было бы потратить эти деньги на безнадежных калек или на тех, кому придется снова встретиться со смертью в окопах.
Ночная медсестра любила поразмышлять. Как-то ночью, около полуночи, она взяла свечу и, погруженная в свои мысли, спустилась в палату. Десять коек слева и десять справа – и ни одной пустой. Какими несчастными казались эти маленькие солдатики, когда спали. Какими надоедливыми они становились по пробуждении. Но какая пропасть лежала между ними – и человеком, который пытался покончить с собой. Но действительно ли пропасть? Разве были они лучше, благороднее его? Ночная медсестра, любившая поразмышлять, продолжила свой обход.
На второй койке, справа, спал Александр. Он получил Médaille Militaire[16] за храбрость. Он шел на поправку и накануне попросил у Médecin Major разрешение закурить. Médecin Major отказал ему, сославшись на то, что это потревожит других пациентов. Но когда доктор ушел, Александр достал сигарету и закурил, бросая всем вызов своей Médaille Militaire. Пациента на соседней койке охватил сильнейший приступ рвоты, но Александр продолжал курить под защитой своей Médaille Militaire. Много ли тут благородства?
Дальше спал Феликс. Бедный взбалмошный дурачок. Феликс, с гноящейся фистулой, которая наполняла всю палату вонью. В одной спящей ладони он держал круглое зеркальце, а в другой – расческу. Днем он будет подравнивать и причесывать свои усы, свои редкие вялые усы, и загибать им кончики.
За ним лежал Альфонс, накачанный морфием после невыносимого дня. Утром он получил сверток из дома с дюжиной груш. Он съел их все, одну за другой, хотя соседи по палате смотрели на них голодными, тоскливыми глазами. Он ни с кем не поделился. От этого пира ему поплохело, и он попросил тазик, чтобы облегчить в него свой переполненный желудок.
А дальше спал Ипполит, который восемь месяцев дергал за рычаг в привязном аэростате[17], пока не попал в госпиталь из-за аппендицита. Он был здоров, а его похабные шутки веселили всю палату, включая умирающего Мариуса. Сколько грязи было в его шутках – и каждый старался пошутить грязнее соседа. Сколько грязи было в них самих, когда они общались друг с другом, перекрикиваясь по всей палате.
В чем же была разница? Разве это не в равной степени безнадежно – ухаживать за одним, чтобы его подлатали и вернули в окопы, или за другим, чтобы его подлатали, приговорили и расстреляли? Разница была в Идеале.
У одного из них не было идеалов. У остальных были, и они за них сражались. Но так ли это? Бедный эгоист Александр, бедный нарцисс Феликс, бедный обжора Альфонс, бедный пошляк Ипполит – может ли быть, чтобы каждый из них скрывал в душе какие-то идеалы? Отважные мечты о свободе и патриотизме? А если так, то почему эти принципы никак не отражались на их будничном поведении? Можно ли исповедовать
