Девушка сидела тихо, глядя ему в лицо и внимая его словам.
— А в чистилище еще есть возможность каких-то перемен. Для остальных, в раю ли, в аду ли, все кончено: там и пребудут. Во веки веков.
— Вы в это верите?
Брунетти понял, что речь уже не о литературе.
— Нет.
— Вообще?
— Вы об аде и рае?
Она кивнула, и он задумался над живучестью суеверий, не позволяющих ей произнести слова сомнения.
— Нет, — ответил он.
— Ни капли?
— Ни капли.
После долгой паузы она откликнулась:
— Как безнадежно.
Брунетти только пожал плечами, — с тех пор как он понял, что такова его вера, иного ответа на подобные замечания у него не находилось.
— Думаю, время покажет. — В ее голосе прозвучала надежда, а не сарказм и не назидание.
Брунетти чуть было опять не пожал плечами — он поставил крест на подобных рассуждениях еще в университете, отбросил их вместе с детскими забавами, пресытившись болтологией и возжаждав жизни. Но один лишь взгляд на нее напомнил ему, что она, по сути, едва вылупилась из яйца, только начинает свою vita nuova и вопросы такого рода, несомненно не возникавшие в прошлом, насущны и жизненны для нее. И он уступил:
— Может, и так.
Реакция ее оказалась неожиданной и яростной:
— Мне не нужна ваша снисходительность, комиссар! Я рассталась с орденом, но не с мозгами.
Брунетти не стал ни просить прощения, ни продолжать эту неожиданно возникшую теологическую дискуссию. Передвинул какое-то письмо с одной стороны стола на другую, откинулся вместе со стулом и положил ногу на ногу.
— Тогда не поговорить ли нам об этом, а?
— О чем?
— О месте, где свершилось это расставание с орденом.
— О доме престарелых? — уточнила она без нужды.
Он кивнул и спросил:
— О каком именно вы говорили?
— Сан-Леонардо, это за больницей Джустиниани. Орден посылает туда сестер милосердия.
Он заметил, как она сидит: колени плотно сжаты, ступни параллельны друг другу. Девушка не без труда открыла сумку, вынула сложенный листок бумаги, развернула, посмотрела, что там написано, и начала нервно:
— В прошлом году в Сан-Леонардо умерли пять человек. — Нагнувшись вперед, она положила листок перед Брунетти.
Брунетти кинул на него беглый взгляд.
— Вот эти люди?
— Да. Я записала их имена, возраст и от чего они умерли.
Брунетти удостоверился: да, там именно эта информация — названы три женщины и двое мужчин. Он припомнил, что, согласно статистике, женщины живут дольше мужчин, а тут наоборот: мужчины протянули дольше. Одной из женщин было за шестьдесят, двум другим семьдесят с хвостиком. Два человека умерли от сердечных приступов, два — от инсультов, один — от воспаления легких.
— Зачем вы мне дали этот список? — Он поднял на нее глаза.
Казалось бы, она должна была приготовиться к такому вопросу, но ей понадобилось время, чтобы ответить:
— Потому что только вы в состоянии что-нибудь с этим поделать.
Комиссар выждал немного — объяснит, или хоть что-нибудь добавит? Нет, молчит.
— Не совсем понимаю — с чем «с этим».
— У вас есть возможность выяснить, от чего они умерли?
Он помахал листком в воздухе.
— Если здесь указана не та причина?
— Да. Есть ли у вас возможность как-то это выяснить?
Ему и думать не пришлось над ответом — закон об эксгумации не оставляет неясностей.
— Без ордера судьи или запроса семьи — нет.
— О, я понятия не имела. Была… даже не знаю, как сказать… была так долго удалена от мира, что ничего не смыслю в практических делах. — Она мгновение помолчала. — А может, никогда не смыслила.
— Как долго вы состояли в ордене?
— Двенадцать лет — с пятнадцати. — Если от девушки и не укрылось его удивление, то виду она не подала. — Длительное время, конечно.
— Но вы ведь не были изолированы от мира? Вы же учились на сиделку.
— Нет, — ответила девушка поспешно. — Я не сиделка. Ну, то есть… не обученная, не профессиональная. В ордене заметили, что у меня… — Она прикусила язык.
Брунетти понял: ей нужно признать за собой талант или похвалить себя, и единственный выход из непривычного положения — замолчать. Пауза позволила ей перестроить фразу так, что в ней не осталось и намека на похвальбу.
— Они решили, что мне полезно попробовать помогать старым людям, и меня послали на работу в дома престарелых.
— Сколько вы там пробыли?
— Семь лет. Шесть — в Доло и потом год — в Сан-Леонардо.
Значит, сестре Иммаколате, когда она приехала в дом престарелых, где жила его мать, было двадцать. В этом возрасте большинство женщин получают профессию, ищут работу, встречают возлюбленных, заводят детей. Он подумал о том, чего достигли бы другие женщины за эти годы и что за жизнь вела сестра Иммаколата: вокруг завывают умалишенные, пахнет мочой… Будь комиссар человеком религиозным, верящим в высшую справедливость, возможно, он нашел бы удовлетворение в мысли, что конечная духовная награда сторицей вознаградит ее за отданные годы. Но его думы были неутешительны, и он спросил, поместив листок перед собой и разглаживая его ребром ладони:
— Что необычного в смертях этих людей?
Она ответила не сразу, а когда ответила, совершенно сбила его с толку.
— Ничего. Обычно у нас случалось по нескольку смертей в год, чаще всего после праздников.
Только многолетний опыт допросов позволил Брунетти поинтересоваться без тени раздражения:
— Тогда зачем вы составили этот список?
— Две женщины — вдовы, третья никогда не была замужем. К одному из мужчин никогда никто не приходил.
Она смотрела на него, ожидая, что он ей как-то поможет, но он хранил молчание.
Голос ее стал мягче, и Брунетти вдруг увидел перед собой сестру Иммаколату в черно-белом облачении, ведущую жестокую борьбу с запретом клеветать, говорить дурно даже о грешнике.
— Я слышала, как две из них, — вымолвила она наконец, — время от времени говорили, что хотят упомянуть casa di cura в завещании. — Девушка уставилась на свои руки, которые оторвались от сумки и мертвой хваткой вцепились одна в другую.
— И они так и поступили?
Она только медленно покрутила головой, но ничего не сказала.
— Мария, — он намеренно понизил голос, — значит ли это, что они не сделали этого или что вы не знаете?
