чем в раннее Новое время, в мировую систему взаимосвязей и взаимозависимостей, так что уже к 1910 году экономические колебания в Йоханнесбурге, Буэнос-Айресе или Токио немедленно регистрировались в Гамбурге, Лондоне или Нью-Йорке. Ученые собирали информацию и объекты со всего мира, они изучали языки, обычаи и религии народов, живущих в самых удаленных местах планеты. Критики господствующих в мире порядков – рабочие, женщины, пацифисты, борцы за расовое равенство, противники колониализма – тоже начали организовывать свою деятельность на международном уровне, отнюдь не только европейском. XIX век вполне осознавал, что становится глобальным веком.
Кроме всемирной истории, любой иной подход к изучению новых и новейших времен – и тем более XIX века – оказывается не чем иным, как вспомогательным предприятием. Однако именно с помощью таких вспомогательных предприятий историография сформировалась как научная дисциплина. Наукой, то есть дисциплиной, использующей методы, рациональность которых поддается проверке, история стала благодаря интенсивному и по возможности исчерпывающему изучению источников. Этот методологический подход укоренился в XIX столетии, и поэтому нет ничего неожиданного в том, что именно тогда интерес к всемирной истории отошел на задний план: она казалась несовместимой с новым представлением историков о своей профессии. То, что в настоящее время их взгляды на профессию начинают изменяться, ни в коем случае не означает, что все историки хотят или должны заниматься всемирной историей[5]. Историческая наука требует интенсивного изучения конкретных случаев, проникновения в их глубину. Результаты этих исследований образуют материал для исторического синтеза. Общепринятыми рамками для подобного синтеза – во всяком случае, для Нового времени – являются истории отдельно взятых наций или национальных государств, а иногда и континентов, таких как Европа. Всемирная историография при этом продолжает оставаться исследовательской перспективой меньшинства историков, но она представляет собой подход, который нельзя более игнорировать, считая его ошибочным или несерьезным. Независимо от территориального или аналитического ракурса исследований насущным остается вопрос: «Каким образом историк, интерпретируя отдельные исторические феномены, устанавливает взаимосвязь между индивидуальным характером событий, отраженным в источниках, и общим абстрактным знанием, которое, собственно, и делает возможным толкование отдельных событий как таковых? Что необходимо историку для формирования эмпирически обоснованных суждений о крупных событийных единицах и об исторических процессах?»[6]
Профессионализация исторической науки – процесс, который невозможно повернуть вспять, – привела к тому, что «большая история» (big history) оказалась отдана в распоряжение социальных наук. Компетенция в крупномасштабных вопросах исторического развития отошла к тем социологам и политологам, которые сохранили интерес к глубинам времени и широте пространств. Историки в силу усвоенного ими габитуса не рискуют делать смелых обобщений, избегают монокаузальных объяснений и броских универсальных формул. Под влиянием философии постмодерна некоторые из них вообще считают невозможным создание больших нарративов, предполагающих обобщенную интерпретацию протяженных во времени и пространстве исторических процессов. И все же написание всемирной истории представляет собой, помимо прочего, попытку добиться от специализирующейся на узких темах исторической науки некоей интерпретативной компетенции, имеющей значение для публичной сферы. Всемирная история представляет собой один из возможных подходов, который следует время от времени использовать в историографии. Выбирая этот путь, автор исследования рискует больше, чем читатель. От легкомысленных предположений или шарлатанства в описании истории публику всегда защитят бдительные критики. Однако возникает вопрос: в чем состоит преимущество книги по всемирной истории, полученной из одних рук? Не достаточно ли многотомных изданий, подготовленных трудами «фабрики ученых» (как выразился о коллективных работах немецкий исследователь Эрнст Трельч)? Ответ прост: только централизованная, то есть индивидуализированная, организация постановки вопросов и точек зрения, материалов и интерпретаций может полностью удовлетворить конструктивные требования, предъявляемые к написанию всемирной истории.
Всеведение не является основной предпосылкой для историка, работающего в области всемирной истории. Никто не обладает такой степенью эрудиции, которая бы могла и гарантировать точность каждой исторической детали, и охватить все регионы мира в одинаковой степени, и позволить сделать наилучшие выводы и обобщения на высшем уровне научных исследований по истории каждого из вопросов. Две других способности, однако, крайне необходимы историку. Во-первых, автор всемирной истории должен иметь чувство пропорции и масштаба, обладать чутьем на динамику силовых полей и взаимовлияний и верным глазом насчет типичного и репрезентативного. Во-вторых, занимаясь всемирной историей, необходимо сохранять смирение, осознавать свою зависимость от текущего состояния научных исследований. Историк, временно выступающий в роли всемирного историка (всегда оставаясь при этом специалистом в своей области), не может поступать иначе, как сводить трудоемкую исследовательскую работу, проделанную другими специалистами (в той мере, в какой знание языков позволяет ему знакомиться с ней), к кратким высказываниям в нескольких предложениях. Это является основной задачей такого автора, и необходимо как можно успешнее справляться с ней. В равной степени работа в области всемирной истории была бы бесполезным трудом без усилий, приложенных на максимальное приближение к наилучшим достижениям науки, не все из которых должны быть при этом новейшими. Смехотворно выглядел бы историк, если бы он взялся писать всемирную историю и при этом с величественным видом всезнайки лишь повторял бы давно опровергнутые мифы и легенды. Облачаясь в форму синтеза синтезов, всемирная история просто неправильно понимала бы свою сущность, а рассказывая «историю всего» (the story of everything)[7], она оказалась бы скучной и поверхностной.
Данная книга – портрет одной эпохи. Принципы исторического описания, примененные здесь, могут быть использованы для изображения любого другого отрезка времени. Книга не претендует на воссоздание полной картины одного века всемирной истории подобно энциклопедии; ее цель – предложить читателям насыщенную материалом интерпретацию XIX столетия. В этом автор занимает ту же позицию, которую выбрал сэр Кристофер Бейли, работая над книгой «Рождение модерного мира: глобальные связи и сравнения, 1780–1914». Это по праву снискавшее высокие оценки исследование британского историка, которое впервые вышло в свет в 2004 году, является одним из немногих примеров удачного синтеза всемирной истории позднего Нового времени[8]. Моя книга – это не анти-Бейли. Она является родственной ему по духу альтернативой: ведь может же существовать не одно толкование истории, например, Германской империи или Веймарской республики. Общим для работ Бейли и моей является отказ от применения принципа регионального членения книги по нациям, цивилизациям или континентам. Мы оба считаем колониализм и империализм настолько значительными феноменами эпохи, что не выделяем для их описания отдельные главы, а постоянно учитываем их как аспекты рассмотрения любых явлений эпохи. Обе книги не видят жесткого противоречия между «глобальными связями и сравнениями», как обозначил эти два типа отношений Бейли в подзаголовке своей книги[9]. Сравнительный подход и анализ связей могут и должны применяться гибко, в комбинации друг с другом. Не все сравнения должны
