почти на сутки, — я не сумел удержаться от упрека и даже легкой иронии.
Рейтинг девчонки в моей невидимой табели о рангах рухнул, разлетелся карточным домиком. Это кем надо быть, чтобы явиться спустя сутки после назначенного времени, ничего не объяснить, а потом еще и подписать договор, толком даже не прочитав его?
— Вы должны аннулировать договор! Порвать его! Расторгнуть! — Вероника вскочила, бросила бумаги на стол и оперлась на них ладонями, требовательно глядя мне в лицо. — И вообще, могли бы смотреть на меня, когда я с вами разговариваю!
Не мог бы. Но это ее не касается. Да уж, с таким несерьезным отношением к жизни ей и правда только помощницей по хозяйству работать.
— Я. Вам. Ничего. Не должен! — я тоже встал. Глянул на Веронику с высоты своего роста. Сто девяносто три сантиметра, на минуточку. — А вот вы мне — уже должны. Ребенка — или огромную неустойку в случае преждевременного расторжения договора. Что выбираете, Вероника?
3. Вероника. Невезучая
«Исполнитель доверяет заказчику в выборе клиники и специалистов, которые будут наблюдать за состоянием здоровья суррогатной матери…»
После двух ночей без сна глаза слипались, голова казалась тяжелой, а вместо мозга в черепной коробке лениво ворочался и переливался густой кисель.
Смысл прочитанного дошел до меня не сразу. Но когда дошел…
Я сорвалась. Впервые за двадцать восемь лет жизни позволила себе повысить голос. Причем — на чужого человека. Мрачного незнакомца, который был выше меня на голову и на полметра шире в плечах.
— Вы должны аннулировать договор! Порвать, расторгнуть! — кричала ему в лицо, чувствуя, как меня начинает колотить крупная дрожь.
Он рассчитывает, что я соглашусь родить ему ребенка?
Да ни за что!
Я больше никогда, никогда не буду рожать!
Потому что терять — это слишком. Нет, даже не больно — страшно.
Боль может прийти, а может — нет. Ко мне она так и не пришла. Или я совсем разучилась ее чувствовать. Но та ночь, когда не стало моего маленького сына, поселилась во мне навечно. И пусть вокруг рассветы и закаты менялись местами, весны превращались в лета, а осени — в зимы, мне казалось, что все это где-то в другой вселенной.
А я по-прежнему жила там. В той ничем не примечательной майской ночи, когда мой сын все еще был со мной. Брал грудь, болезненно прикусывая сосок прорезавшимся зубиком. Хныкал и капризничал — как всегда, когда чувствовал, что я нервничаю из-за того, что наш папа снова где-то задерживается…
— Я. Вам. Ничего. Не должен! — рев раненого бизона вернул меня в действительность.
Я захлебнулась — криком, подступающими слезами. Почувствовала, как подгибаются колени.
«Вы должны мне ребенка или огромную неустойку», — сквозь гул в ушах донеслись до сознания жесткие бескомпромиссные слова.
И взорвали меня снова, хотя казалось, что взрываться уже нечему.
— Неус-с-с-тойку? — произнесла я свистящим шепотом. — Будет вам неустойка, господин Скворцов!
Вынула со дна сумочки пачку купюр. Бросила в лицо нависающему надо мной мужчине. Тот даже не моргнул. Отшатнулся только тогда, когда я нечаянно задела ногтем его подбородок.
— Что вы творите, Вероника? — рявкнул раздраженно.
— Расплачиваюсь! Всю жизнь расплачиваюсь за собственную доверчивость! Ну что, вам этого хватит?!
— Это не так делается…
— Мне все равно — как! До свидания! — я рванулась прочь, споткнулась о трехногого лабрадора, который бросился мне в ноги, потеряла равновесие и рухнула на пол.
Из глаз хлынули слезы.
Навалилось все разом: так и не пережитая горечь потери. Обида на бесчувственного бывшего мужа и на свекровь, которой хватило жестокости обвинить меня в смерти ребенка. Бесконечная усталость. Страх перед будущим, которое разрушилось так неожиданно и так глупо… отчаяние — глухое, безнадежное, безразмерное.
Найджел тыкался мне в подмышку, поскуливал, будто что-то понимал и даже сочувствовал. Хозяин кабинета стоял, не двигаясь, за своим столом и молчал. А я ревела, икая, прикусывая кулак, и не могла остановиться. Мне впервые было все равно, что подумает обо мне другой человек. Незнакомец, который одной фразой сковырнул корочку с вечно кровоточащей раны на моем сердце.
* * *
Наверное, прорыдавшись, я нашла бы в себе силы, чтобы встать, оправить одежду, вернуть себе чувство собственного достоинства и уйти прочь, гордо задрав подбородок.
Однако Эдуард Евдокимович не стал дожидаться, когда я справлюсь с собой. Я не слышала, как он приблизился. Почувствовала только, как сильные руки обхватывают меня за талию, разворачивают, поднимают над полом и прижимают к прикрытой тонкой тенниской груди.
— Я отнесу вас в гостевую спальню, Вероника. Вам нужно отдохнуть. Поговорим позже, — прогудел у меня под ухом низкий голос мужчины, исходящий, казалось, от всей его грудной клетки. — Дайте знать, когда будете готовы к конструктивному диалогу.
Гостевая спальня располагалась на первом этаже двухуровневой квартиры, которой владел Скворцов. Он внес меня в затененное помещение, сгрузил на кровать. Вышел, не закрыв за собой дверь, чем-то погремел в кухне, объединенной с гостиной. Хлопнул дверцей холодильника. Вернулся в спальню, катя перед собой сервировочный столик.
— Здесь вода, чай, сахар, молоко и печенье, — сообщил моей спине: я отвернулась лицом к стенке сразу, как только мужчина снова возник на пороге. — Можете перекусить. Возможно, ваша вспышка вызвана низким уровнем сахара в крови.
Я лежала, слушала его размеренную речь и цеплялась за все ее недостатки, чтобы не перестать злиться, не позволить себе чувствовать благодарность к человеку, который внезапно решил пожалеть меня, как… как, наверное, жалел своего трехногого пса.
Пока Эдуард Евдокимович нес меня на руках, а потом сервировал угощение, приступ паники и отчаяния немного отступил. Как только мужчина вышел, я села на постели, потянулась к бутылочке с водой. Пара глотков холодной жидкости помогли справиться с комом в горле, но вызвали новый приступ дрожи в теле.
В квартире Скворцова было прохладно из-за гуляющих по ней сквозняков: хозяин, несмотря на конец осени, предпочитал держать окна приоткрытыми. Я замерзла. К тому же, он был прав: я не ела с прошлого вечера. Почти сутки.
Пожалуй, горячий чай поможет согреться и окончательно прийти в себя.
С этой мыслью я снова потянулась к столику. На нем стояла высокая черная чашка с матовыми боками, чайник с кипятком, две коробки дорогого чая в пакетиках — черного и зеленого, и коробка маффинов.
Чай я выбрала черный. Бросила пакетик в чашку, залила кипятком, подергала за ниточку, чтобы вода скорее закрасилась. Потом убрала пакетик и, подумав, долила в чашку молока.
Мы с мамой всегда пили чай с молоком. Но свекровь, впервые увидев, как
