и так же холодно ответил ему Изяслав и отвернулся.
– Вот, стало быть, как! – Рогнеда внезапно вскочила со скамьи, заходила по покою, звеня украшениями. – Отдельная волость! Вотчина! Кого угодно обмануть можешь, Владимир, но токмо[40] не меня. Подлость твою и коварство бо[41] ведаю! И догадываюсь, что измыслил ты! Лишить хошь сынов моих прав на княженье великое! На стольнокиевский злат стол! Для детей от ромейки Киев готовишь! Что ж, давай! Твоя покуда сила. Об одном помни: зло, тобою творимое, на твою же главу пеплом посыпется. А пепел сей горек будет! Помни, Владимир, крепко помни! Я уж, верно, не доживу, не увижу кончины твоей. Хворобы[42] мучают разноличные. Но что сказывала тебе сейчас, не забывай николи![43] Ежели верна догадка моя, погубишь ты и себя, и сынов Анниных! Злоба бо токмо злобу единую порождает!
– Довольно! Раскаркалась тут! – Владимир стукнул кулаком по столу. – Как сказал, тако тому и бысть!
Рогнеда снова презрительно усмехнулась, передёрнула плечами, махнула рукой.
Владимир, остывая, отходя от гнева, тяжело вздохнул.
– Гордая ты, непокорная. И он, – указал князь на Изяслава, – такой же. Какова дочь будет, не ведаю. Мала вельми[44]. Оставляю её покуда тут с тобой. Но как подрастёт, заберу её в Киев. Негоже ей жить в этакой глуши. Дикаркой вырастет. А там, средь княжон да боярышень, средь людей учёных, посланников иноземных, средь люда ремественного и торгового, больше с неё толку будет. А потом и жениха ей сыщем справного. Правда, Предслава?
– Правда, – пропищала крохотная княжна, с аппетитом слизывая с ложки кашу.
Рогнеда, глянув на неё, невольно улыбнулась.
Явилась Алёна и увела малышку в бабинец[45], в детскую светёлку с игрушками и серебряным зеркальцем на стене.
Из разговора матери с отцом трёхлетняя Предслава мало что поняла, врезалось ей в память только одно: мать отца не любит, а отец хоть и срывается порой в крик, гневает, гремит страшно кулаком по столу, но к ней, Предславе, относится хорошо, по-доброму. Со братьями он куда более строг. И ещё, второе – до Предславы дошло, что братья скоро уедут, и останется она с матерью одна в Изяславльском терему. Будет, конечно, скучно, немного тоскливо, но такова отцовская княжеская воля.
Ночью, когда Предслава уже спала под беличьим одеялом рядом с Алёной, разбудил её топот копыт и скрип отворяемых ворот. Мамка, всполошно крестясь, зажгла лучину и открыла волоковое оконце.
Во дворе мерцали факелы, к звёздным небесам вздымались чёрные столбики дыма. Проснувшаяся Предслава, прильнув к окну, заметила в темноте удаляющиеся фигуры вершников.
– Отец твой уезжает, – шепнула Алёна.
– Ну вот, и не простился. – Княжна капризно надула губку.
– Недосуг ему. Ты ступай, спи. – Мамка решительно отстранила девочку от окна и, ухватив её за руку, уложила под одеяло.
Предслава тотчас крепко заснула.
Позже ей не раз вспоминался этот удаляющийся топот коней и горящие смоляные факелы во дворе. И остался на душе горький осадок, была обида на отца – маленькая, незначительная, но такая, какую цепко держит юная детская память. С этого события началась для Предславы сознательная жизнь.
Глава 2
За крепостной стеной Изяславля простирались широкие луга и холмы, поросшие густым непроходимым лесом. Узкая змейка дороги убегала на полночь[46], к Полоцку, другая, пошире, вымощенная в низких болотистых местах брёвнами, вела на юг, в сторону земли дреговичей[47], на берега Припяти. Вдоль Свислочи тоже тянулся шлях, он то круто обрывался вниз, то выводил к надрывно скрипящим мосткам, переброшенным через весело журчащие маленькие речушки.
Неподалёку от городка располагались обведённые деревянной стеной строения монастыря. Суровые иноки несли через леса и дреги[48] свет Христова учения, пробираясь в самые отдалённые уголки земли кривичей. Бывшая княгиня Рогнеда, названная при крещении Анастасией, жаловала и привечала божьих людей, вносила богатые вклады в строительство и укрепление монастыря, щедрой рукой отсыпала звонкое серебро на покупку богослужебных книг и на церковную утварь. Много раздавала Рогнеда милостыни нищим, калечным и сирым, кои ежедень толпились у городских ворот или бродили по окрестностям в поисках подаяния.
В пять лет Предславу отдали в учение. Первым учителем её стал княгинин духовник, отец Ферапонт. Он заставлял девочку учить наизусть молитвы и читать на трудном церковнославянском языке. Предславе поначалу чтение давалось с трудом, молитвы запоминать было полегче, ещё легче и быстрей освоила она счёт. Затем Ферапонт учил её выводить тонким писалом на бересте замысловатые буквы кириллицы. Понемногу тихая старательная княжна постигла азы грамоты, спустя без малого год она уже могла самостоятельно сочинить и нацарапать берестяную грамотку для мамки или подружек. После каждой своей маленькой удачи она прыгала и скакала, хлопая от радости в ладоши.
По воскресным дням мамка Алёна водила Предславу в церковь Святого Николая – одно-единственное в городке здание, выложенное из серого камня. Предславу восхищали яркие краски икон, праздничные ризы священников, золотые оклады, потиры[49] и кресты. А ещё ей нравился этот новый Бог, взирающий на неё с высоты, из-под купола. В тёмных глазах Христа она находила участие и утешение, а ещё какую-то глубокую, непонятную ей покуда скорбь.
Мать девочка видела редко, тем более что опальная княгиня всю последнюю зиму хворала и редко появлялась на людях.
На исходе весны, когда схлынул на Свислочи бурный паводок, прекратились унылые дожди, а солнышко с каждым днём пригревало всё сильней, пришла в Изяславль беда.
Маленькая княжна поначалу не поняла, почему Алёна и Ферапонт, хмуро переглядываясь, велели челядинкам облачить её в чёрное платье. Алёна роняла слёзы, вытирала платком глаза, с жалостью смотрела на неё, потом вдруг тихо вымолвила:
– Матушка твоя умерла, Предславушка. Пойдём сей же час в покои верхние, простишься с ею.
Она повела ошарашенную, вмиг посерьёзневшую княжну по узкой винтовой лестнице в теремную башню.
В большой палате со стрельчатыми слюдяными окнами стоял запах лекарственных трав и ладана. Мать с бледным восковым лицом, похудевшая, вытянувшаяся, в убрусе, который надевала, когда приезжал отец, лежала в гробу, завёрнутая в белый саван. У изголовья её застыл, в скорбном молчании опустив голову, Изяслав. По обе стороны от гроба стояли монахи в чёрных одеждах. Читались заупокойные молитвы, горели свечи. Наверху за стеной плотники разбирали, по славянскому обычаю, крышу терема. Слышался скрип ломаемых и отдираемых досок, стук, приглушённый говор.
Предслава опустилась на колени и горько зарыдала. На всю жизнь врежется в её память этот обитый багряной материей гроб, безжизненное лицо княгини Рогнеды и слёзы Алёны. И ещё – монахи в чёрных куколях[50], со свечами в руках. И заунывное песнопение, а после – жуткая, пронизывающая всё
