в полицию, — он поднялся со ступеней и протянул ей руку, чтобы помочь встать.
— Но они… — Ксюша опёрлась о руку собеседника — перчатка была очень приятной на ощупь, а сама рука казалась твердой и сильной.
— Они знают, где она.
«И я пойду с ним? — спросила себя Ксюша. — Конечно пойду. Это может быть опасно… но… но что ещё я могу сделать?»
***
Он шагал быстро, решительно, на трость он вроде бы опирался, и одновременно не опирался. Вообще, походка его была какой-то необычной, но Ксюша была вынуждена признать, что хоть современные люди так и не ходят, но выглядит она совершенно естественно.
В отделении полиции было темно.
— Там никого нет — они уже все ушли, — проговорила Ксюша, слегка задыхаясь после быстрой ходьбы.
Он посмотрел на неё словно бы свысока:
— Нет, они там — после того, что случилось, они побоятся выйти.
— А что случилось?
Её спутник не ответил. Он распахнул дверь и зажёг свет. Все сотрудники, которых пару часов назад видела Ксюша, сидели на своих рабочих местах и щурились от внезапно включенного света.
Создавшуюся немую сцену разрушил начальник отделения. Он встал, поклонился и пробормотал с заметным акцентом, но всё же по-русски, хотя прежде и утверждал, что не знает языка:
— Ваше С-сиятельство?
— Добрый вечер господа, — абсолютно невозмутимо сказал Ксюшин спутник, к которому, по всей видимости, были обращены эти слова. — Вот эта девушка, — он повел рукой в сторону Ксюши, — потеряла свою подругу. Что вы об этом знаете?
— Помилуйте, Ваше Сиятельство, — пробормотал начальник отделения. — Он запретил говорить Вам.
— Всё понятно. Спасибо, — Его Сиятельство резко развернулся и вышел, поманив за собой Ксюшу.
Та оторопело оглянулась на сотрудников и вышла за ним. Они отошли немного, после чего её спутник повернулся к ней и сказал:
— Что ж, я знаю, где она.
***
С минуту они молча смотрели друг на друга. Его Сиятельство хмурил черные брови, а Ксюша всё ещё нервно всхлипывала.
Он нарушил молчание:
— Но я не поручусь, что она всё ещё жива, если не хуже…
Ксюша перестала всхлипывать и серьёзно посмотрела на собеседника. Он пытается её запугать? Если так, то он зря старается — испугаться ещё больше она уже не в состоянии…
— Что может быть хуже смерти?
— Медленная смерть, — он отвел глаза. — Продолжительная неизлечимая болезнь…
Ксюша нервно фыркнула.
— Могу я Вас попросить? — его тёмные глаза пристально смотрели на неё. — Идите домой, собирайте вещи и уезжайте отсюда первым же поездом.
Ксюша усмехнулась. Её била нервная дрожь, однако голос прозвучал спокойно и даже слегка насмешливо.
— Могу я вас спросить? Вы сказали, что не можете поручиться, что она жива, но что она мертва, или ещё хуже — вы тоже поручиться не можете?
— Не могу, — признал Его Сиятельство.
— Отлично, — Ксюша криво улыбнулась и ещё раз громко высморкалась в его кружевной платок. — Теперь, когда вы это сказали, я думаю, что знаю, что может быть хуже смерти, — муки совести длиною в жизнь. Я хочу найти подругу, и если вы можете мне помочь…
Он ещё некоторое время смотрел на неё, продолжая хмуриться.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Идёмте.
И двинулся дальше.
Ксюша бросилась за ним, всё чаще переходя на бег, чтобы не отставать.
— Вы ничего не хотите мне объяснить?
— Думаю, нет.
— Хм.
— Если нам не повезёт, Вы сами скоро всё узнаете. Если повезёт… вы будете спать спокойнее, ничего не зная. И потом…
Он остановился и обернулся так резко, что Ксюша на всем ходу налетела на него. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в лицо. В темноте его глаз мерцали лунные блики и, казалось, таилась нежность, нежность, отзывавшаяся странным щемящим чувством сердце. Эта непонятная, невесть откуда возникшая нежность окутала их обоих, словно туман, словно пушистый плед. Но Ксюше не хотелось даже думать о ней.
— Вы бы мне не поверили, даже если бы я вам объяснил, — голос Его Сиятельства прозвучал немного взволнованно и слегка хрипло. Тут он резко развернулся и быстро зашагал дальше.
Ксюша с облегчением выдохнула и поспешила за ним.
Он понял, что она здесь задолго до того, как услышал плач. «Так ты всё-таки пришла», — проговорил он, открывая глаза. Тьма саркофага никогда не была для него непроницаемой, и он привычно прочёл надпись заклинания на обратной стороне крынки. И пожалел, что не может обратиться к Господу и попросить сохранить ей жизнь. Но, несмотря на то, что Дора с самого начала чувствовал её присутствие и знал — теперь их встреча — это лишь вопрос времени, он был абсолютно не готов к этому, он не хотел, чтобы она увидела его таким… Ещё больше он боялся того, что подобие покоя, которое он создал в своей душе, будет нарушено, но он и даже представить себе не мог, насколько больно ему будет… За эти сто лет так же больно ему было всего однажды, когда он видел её прежнее тело, проколотое костяным клинком, воткнутым в сердце.
Он думал, что хотел бы никогда больше не видеть её лица, но стоило им встретиться взглядом, как он понял, что всё это время жил одной единственной надеждой — увидеть её снова, услышать её голос, коснуться её лица… Он почти почувствовал, будто начинает дышать, будто сердце начинает биться… он презирал себя как никогда прежде…
Разве мало она пострадала из-за его глупости и гордыни?! Зачем, зачем она только вернулась?!
«Беги! Беги отсюда как можно дальше, любимая…»
Через час или около того они вышли из города, свернули с дороги и принялись карабкаться вверх по узкой и каменистой горной тропе. Скоро их обступил непроглядный ночной лес, откуда поминутно доносился дерущий за душу вой, от которого внутренности, казалось, стягивались в тугой узел.
Пошел дождь. От этого стало ещё темнее, и лес вокруг наполнился шелестом и шорохом. Будто её слёзы превысили возможности ветра, и на землю обрушилось всё то, что копилось в нём столетиями.
С Ксюшей творилось что-то странное. Она будто всё знала наперёд и одновременно не хотела ничего знать. Множество объяснений происходящего роилось у неё в голове. Однако девушка не воспринимала их всерьёз. В самой глубине души Ксюша знала, что существует одно единственное объяснение. Но увидеть его ей мешал страх.
Страх сковывал, мешая не только думать, но и двигаться, каждый шаг давался невыносимо трудно — хотелось зажмуриться, зажать уши и замереть. Замереть, потому что бежать не было смысла. И центром, осью, на которую наматывался дождь и её страх,
