долго поддерживают отношения с конкретными людьми, другие меняют круг друзей на каждом этапе жизни[15]. Секрет дружбы именно в том, что эта форма отношений настолько многогранна и способна охватить так много всего.
Возможно, дружбе мы придаем меньше значения по сравнению с семейными и романтическими отношениями еще и потому, что ее трудно четко определить. Только любовь может претендовать на великое повествование. Дружба же идет рука об руку с малыми рассказами, бесчисленными малыми нарративами, которые не следуют готовым шаблонам.
Я никогда не мечтал быть один. Никогда не мечтал о том, чтобы дружба, а не партнерство или семья, стала для меня важнейшей формой близости. Тем не менее, мне нравится моя жизнь, нравится круг близких мне людей, нравится моя квартира с заставленной растениями террасой, нравится время, которое я могу посвятить путешествиям, приготовлению ужинов для гостей или долгим прогулкам. Нравится, что есть место для таких проектов, как этот сад у Липницзе. Даже без любовных отношений жизнь часто кажется мне наполненной. И все же остается лакуна, осадок тоски. Иногда, на короткое мгновение, мне хочется, чтобы у меня был партнер – тот, с кем я проводил бы спокойные выходные, кто утром просыпался бы рядом, а вечером спрашивал, как прошел мой день; тот, кому бы я говорил, когда вернусь домой, кто обнимал бы меня, когда мне грустно. Часто я задумываюсь, не упускаю ли я чего-то принципиально важного, сам того не желая признавать. Не приучился ли я жить один настолько хорошо, что уже не замечаю одиночества? Не держится ли хрупкое равновесие моей жизни на вытеснении тоски и на подавлении желания – тех чувств, которые я не осознаю?
В отношении знаменитых слов Джоан Дидион – «Мы рассказываем себе истории, чтобы жить»[16] – эссеист Мэгги Нельсон пишет, что эти истории, «может, и помогают нам жить, но также они ограничивают нас». Она замечает: «В попытке найти смысл в бессмысленных вещах, они искажают, кодифицируют, обвиняют, возвеличивают, ограждают, пренебрегают, предают, мифологизируют»[17]. Затрудняюсь сказать, насколько она права, но уверен, что истории, которые мы себе рассказываем, мы каждый раз должны проверять: до сих пор ли они нам подходят? Иногда нужно от них отказаться, чтобы рассказать заново и иначе.
Какое бы объяснение своей жизни в одиночестве я ни находил, меня смущала эта упорная презумпция собственной пассивности. Получалось так, будто со мной что-то «случилось». Но разве не может быть так, что я искал эту жизнь в одиночестве? Или, по крайней мере, ее искала часть меня, та часть, на которую я не люблю смотреть? Та часть, которая боялась оказаться раненой, что в отношениях неизбежно; которая хотела избежать затяжной депрессии после их возможного разрыва и не была способна выносить необходимые компромиссы, трения повседневной жизни. То есть та часть, которая не подпускала к себе многих людей. Может быть, я жил один, потому что хотел жить один.
Но можно ли действительно жить полноценной жизнью без романтических отношений? Способна ли дружба удовлетворить потребность в близости? Насколько прочна такая модель жизни? И как быть, если в какой-то момент большинство друзей найдут себе партнеров, а у тебя возникнет ощущение, что в своей «жизни-одному» ты остался совсем один? Иными словами, как научиться жить одному, не испытывая боли и не обманывая себя? Это вопросы, на которые я не знал ответа.
Мы проработали над садом до самой зимы. Выкорчевали туи, расчистили участок и разделили его на травяные и цветочные зоны и ниши для грядок и плодовых деревьев. Улучшили почву, разместили по периметру душистый боярышник, сирень, вейгелу, иргу, черную бузину, краснолистную алычу и старый добрый садовый жасмин. Посадили бесчисленные луковицы цветов. Мы выбрали дикие тюльпаны, нарциссы, пушкинии, подснежники, крокусы и весенники, морозники разных сортов, кавказские незабудки, травы, папоротник, дикий фенхель, быстрорастущие перовскии, тенелюбивые астильбы и много других неприхотливых многолетних растений.
Все эти усилия вознаграждались приятным чувством. Люди, как пишет в книге «Сады» культуролог Роберт Харрисон, созданы не для того, чтобы наблюдать злобу, смерть и бесконечные беды собственной истории. Они возводят сады как убежище от суматохи времен. Именно потому, что мы брошены в историю, нам нужно возделывать свой сад – чтобы найти в себе целительные силы, сохранить человечность[18]. Возделывая сад, не знаешь, что принесет будущее, каким станет этот участок земли через несколько месяцев, лет или десятилетий. То, что посадишь и посеешь, взойдет ли, зацветет ли? Закладываешь чему-то основу, поливаешь, удобряешь, пропалываешь, учишься сталкиваться с неудачами и отпускать их. Садоводство – это не только слово, но и вполне конкретный акт надежды.
Возможно, в конечном счете, это одна из причин, почему мы культивируем дружбу, особенно живя в одиночестве: чтобы не потерять опору в реальности, чтобы что-то противопоставить течению времени и разгулу энтропии, чтобы сделать завтрашний день возможным. Разве дружба не заключает в себе упражнения на уверенность, разве она не учит нас отпускать и принимать? Разве не помогает она представить будущее, которое уже невообразимо перед лицом гнетущей реальности мира, или хотя бы не потерять ощущение, что такое будущее возможно и наши действия хотя бы на что-то влияют? Я затруднялся сказать, верю ли в это – или только хочу в это верить.
The Kindness of Strangers
Существуют различные виды гордости[19]. Некоторые из них благотворны. Другие чинят серьезные препятствия в жизни. Я редко горжусь своей работой, как бы с ней ни мучился и чего бы в ней ни добился. Я не перечитываю тексты после публикации или, по крайней мере, еще несколько лет, пока не почувствую, что их написал кто-то другой – пока не пройдет столько времени, чтобы они в каком-то смысле действительно были написаны уже кем-то другим. Мне почти никогда не удается по-настоящему гордиться жизнью, которую я построил, хотя достиг многого из того, к чему стремился, и понимаю, что некоторую гордость нужно испытывать – по крайней мере, в знак благодарности.
При этом мне знакомы негативные разновидности гордости – гордыня, которая держит внутренний мир под замком и не дает показывать людям свои чувства. Не замечать трудностей. Смотреть вперед и двигаться дальше. Сохранять самообладание. Это помогает держаться на плаву в сложных ситуациях – во всяком случае, так я себе говорю. Но такое поведение постепенно превращается в тесную вторую кожу. Становится все труднее признаваться себе в чувствах, которые испытываешь, и все легче – вытеснять их. И то, о чем ты на самом деле знаешь, но знать не хочешь, продолжает накапливаться, причем настолько, что груз этого знания причиняет боль.
Неужели я слишком горд, чтобы признаться себе: жизнь в одиночестве дается мне гораздо труднее, чем кажется? Что, если я страдаю от этого больше, чем признаю, и на самом деле хочу чего-то другого? Другими словами, не гордость ли мешает мне признать, что иногда я чувствую себя одиноким?
В очередной раз перелистывая любимые книги, я натыкаюсь на подчеркнутые места. «Сейчас ему кажется, что он в большей степени пишет без прикрытия… Он признает это без самодовольства, каким нередко сопровождаются декларации независимости, и без показной печали, с какой признаются в своем одиночестве»[20]. Это цитата из автобиографической книги Ролана Барта. Подчеркнул я эту фразу, видимо, уже давно, однако такое ощущение, будто читаю ее впервые.
В размышлениях Мэгги Нельсон о конце любовного романа и силе притяжения синего цвета мне попадается следующее предложение, выделенное бледным неоново-розовым: «Я пытаюсь, и уже давно, найти достоинство в одиночестве. Мне дается это с трудом»[21]. Рядом с выделенным фрагментом стоят три восклицательных знака. Похоже, когда-то я увидел себя в лаконичной мысли Нельсон. Так ли это сейчас?
И, наконец, обратившись к эссе Маргерит Дюрас «Писать» об одиночестве писателей, нахожу следующий пассаж: «Оказываясь один, тут же погружаешься в неразумие. Вот во что я верю: человек, предоставленный самому себе, всегда отмечен безумием, поскольку ничто не защищает его от приступа собственного бреда»[22].
