я ее и чубурахнул этим самым кольцом, а она прислонилась к перилам набережной и говорит: мерзавец ты, говорит, Васька... Я ее оглушил другой раз, взял за шиворот, да и сплавил...
Парень помолчал.
— Три недели никому не говорил, да совесть замучила, покоя нет... Спасите, сделайте милость, ваше превосходительство, отправьте на каторгу...
Налицо было все: признание и орудие преступления, жертва преступления была подробно описана, место было указано, указал он также и то, где до убийства жила его Маша. Казалось, обнаруживается преступление, а предо мной виновный, которого карает совесть.
Случая убийства за приведенное повинившимся время по моим сведениям не было, тем не менее усумниться было нельзя. Да и с какой стати человеку взводить на себя такой ужасный поклеп?
Предупредив для формы моего «убивца», что если его показание не подтвердится, то он будет наказан, я передал его дежурному чиновнику для снятия формального допроса и для дальнейшего разъяснения и расследования дела.
И что же?
Весь его рассказ оказался пустым вымыслом.
Объявленная убитой девушка была жива, здорова, и никто на ее жизнь не посягал. Явившийся с повинною действительно был ее женихом, и дело клонилось к свадьбе, но в последнее время он стал пьянствовать, вести беспорядочную жизнь, почему девушка и отказалась выйти за него замуж.
«Жертву» привели на очную ставку с «убийцей». Это, однако, нисколько не изменило его показаний. Он с самым спокойным и уверенным видом утверждал, что убил ее и что она осталась в живых, вероятно, потому, что «нырнула под лед, да выплыла». Когда же девушка стала утверждать, что в указанный вечер она с ним даже не виделась, то он горячо просил не верить ей и «сделать милость, сослать его в каторгу».
Услышав слово «каторга», девушка упала мне в ноги и в свою очередь начала умолять меня не ссылать ее Васю в каторгу, а Вася твердил свое:
— Достоин я, каторжник я!.. Прощай, Маша! Сгубила ты меня своим коварным карахтером, из-за тебя иду в каторгу!
Девушка, в простоте душевной, видя Васю в руках полиции, решила, что он вследствие отказа ее и собственного самообвинения непременно пойдет в каторгу, и тут же дала согласие выйти за него замуж («лишь бы его не сослали...»). Я приказал все же Васю посадить в арестантскую, а девушку отпустить домой. Но «убивец» продолжал упорно настаивать на своей виновности и просить о ссылке.
После разных разговоров, видя, что совокупность добытых дознанием фактов явно уличает его во лжи, мнимый убийца, окончательно запутавшийся в показаниях, начал уступать, а после четырех дней заключения в арестантской его болезненно настроенное воображение улеглось. Он пришел в себя и сознался, что все это убийство ему померещилось, что он его выдумал...
Чем объяснить это психологическое явление? Во всех других отношениях субъект этот оказался совершенно нормальным. Полиция много работала, чтобы выяснить, не имел ли на самом деле место подобный описанному им случай убийства, но было неопровержимо установлено, что это ложь. Не менее твердо было установлено и то, что никаких мотивов к ложному самообвинению у этого самозваного преступника не было. И если бы обстоятельства этого дела не были выяснены с такой полнотой, если бы, например, предполагаемая жертва не была бы отыскана полицией или если бы вообще в деле оказался хотя бы самый незначительный сомнительный пункт, — желание этого чудака попасть на каторгу, далеко не к торжеству правосудия, несомненно, исполнилось бы...
Что это за вид умопомешательства, — мне так и не удалось потом разъяснить. Иные говорили: алкоголизм, иные — вид падучей, иные — называли еще что-то... Но меня — видавшего всяких больных, упомянутых типов, и имевшего дело с этим дюжим Васей — все эти объяснения не удовлетворили... Так он и остался для меня психологической загадкой и до сих пор, хотя явка с повинной в несовершенном преступлении было явление вовсе не редкое в практике моих дознаний.
УБИЙСТВО КНЯЗЯ ЛЮДВИГА ФОН АРЕНСБЕРГА,
ВОЕННОГО АВСТРИЙСКОГО АГЕНТА
Вот одно из самых диких и, как потом выяснилось, одно из самых бессмысленных преступлений, доставивших мне наиболее хлопот и тревог... Слава Богу! Сыск оказался на высоте, и все окончилось благополучно, если можно только в данном случае говорить о каком-либо «благополучии». Но скажу сначала несколько слов об обстоятельствах и времени, когда случилось это неслыханное по своей дикости преступление.
Это было почти на первых порах моей деятельности в качестве первого начальника управления сыскной полиции, учрежденного при С.-Петербургском обер-полицеймейстере (потом градоначальнике) в 1866 году. Почти одновременно с этим вводились новые судебные уставы, и здесь на практике на первых порах между представителями новых судебных учреждений и сыскной частью часто возникали разные недоумения на почве взаимных прав и прерогатив.
Случай тяжелого испытания, как для новоучрежденной прокурорской и следственной власти, так и для сыска новой организации и представился в 1871 году, когда ввиду личности убитого и могущих отсюда произойти политических недоразумений было категорически потребовано свыше, чтобы преступники были обнаружены немедленно и во что бы то ни стало...
Итак, 25 апреля 1871 года часу в девятом утра в управление сыскной полиции мне было дано знать, что австрийский военный агент, князь Людвиг фон Аренсберг, найден камердинером мертвым в своей постели.
I
Скажу несколько слов о личности и жизни князя.
Он жил на Миллионной улице в доме бывшем князя Голицына, близ Зимнего Дворца, как раз против помещения первого батальона Преображенского полка.
Князь занимал весь нижний этаж дома окнами на улицу. Квартира имела два хода: парадный, с подъездом на Миллионную, и черный. Парадные комнаты сообщались с людскими довольно длинным коридором, оканчивавшимся небольшими сенями. Верхний этаж дома был не занят.
У князя было шесть человек прислуги: камердинер, повар, кухонный мужик, берейтор и два кучера. Но из всех их лишь один кухонный мужик находился безотлучно при квартире, ночуя в людской. Камердинер и повар на ночь уходили к своим семьям, жившим отдельно, берейтор тоже постоянно куда-то отлучался, кучера же жили во дворе в отдельном помещении.
Князь был человек еще не старый, лет под 60, холостой и прекрасно сохранившийся. Он мало бывал дома. Днем разъезжал по делам и с визитами, обедал обыкновенно у своих многочисленных знакомых и заезжал домой только часов около восьми вечера. Здесь час, много два отдыхал и вечер проводил в яхт-клубе, возвращаясь домой с рассветом.
Не желая, вероятно, иметь свидетелей своего позднего возвращения, а может быть, руководясь иными соображениями, но швейцара
