топорщились, и Сене неотвязно казалось, что мусор замели прямо под них.
Ходики на стене не ходили. В углу висела какая-то настолько закопчённая картинка, что Сеня подумал было, уж не икона ли. Потом, поразглядывав, подумал, что точно нет. Выцветшая фотография на стене, с неразличимым уже пейзажем, упорно казалась висящей вверх ногами.
Кроме того, под крышей было хоть и душно, но как-то не очень тепло, а из большой комнаты, из-за занавесок, тянуло отсыревшей глиной. Из-за этого запаха казалось, что они едят в заброшенном доме. Ощущение было абсурдным.
Беспокоясь непонятно чего, Сеня заоглядывался. Мужики же чуть ли не дремали.
Слышно было, как во дворе кто-то ходил — не Ольга. Кто-то мешковатый, да и не один.
Услышал это и Иван Ефимыч.
— А что, Малина Ингмаровна, — спросил он. — Где хозяин-то ваш?
— Одни мы живём. — Хозяйка повернулась всем телом, посмотрела на двор. — А во дворе — то соседи. Просила их яму выкопать, так упились и спали как свиньи.
— Нехорошо… — прогудел участковый, но было видно, что ему, сытому и довольному, сейчас всё равно. Сеня же чуть ли не ёрзал на стуле. Его что-то очень сильно смущало, что-то, кроме того, что они заблудились и вышли неведомо куда, кроме странного дома и такой же беседы, кроме общей туманности происходящего. Хотелось пить.
Сеня попробовал ещё раз глотнуть чаю, но вкус остановил его второй раз.
— Скажите, а у вас воды просто нету попить? — спросил он у хозяйки.
— Есть, в сенях холодная, сейчас я внесу, — ответила та. Сеня подумал, что холодную как-то пить и не следует, потные они, всё-таки. Вон и у хозяйки голос хриплый становился к вечеру.
Она прошла к выходу, ступая стоптанными, древними какими-то на вид туфлями по скрипучим половицам.
— Надо было по-светлому на дерево забраться; — сказал Сеня участковому. — Может бы, разглядели хоть, как мы шли-то.
— Ну да, ты сорвёшься, а мне отвечай; — ответил Иван Ефимович, который, честно говоря, боялся высоты и к таким предложениям относился с недоверием.
— У меня допуск 350 метров, я на любую вышку в Союзе влезть могу! — возмутился Сеня. — Чего я сорвусь-то?
— Ишь ты! — хмыкнул участковый. — Где это ты его взял-то?
— А мы высоковольтные в Абхазии тянули, в командировке, там и выписали.
— И как высоко залазил? — с опаской спросил Иван Ефимыч, как будто ему самому пришлось бы лезть на названную высоту.
— Девяносто метров. На спор на градирню лазил. Хотел за час успеть.
— Успел?
— Неа. — Сеня замолчал на минуту. А потом, собравшись, уже хотел спросить, не замечает ли зоркий Иван Ефимыч ничего странного в этом ужине в доме, который стоял в селе, которого и быть-то не могло.
Вернулась хозяйка. Снаружи, наверное, совсем похолодало — в дверь потянуло стылым, хотя внешняя дверь из сеней наружу была закрыта. Заходя, хозяйка задела боком щеколду на внутренней стороне двери. Хрипло ругнулась, поставила железную эмалированную кружку с водой на стол. Вынула пальцы, распухшие, наверное, от ревматизма, из полукруга ручки, пролив несколько капель на дерево столешницы.
— Спасибо — поблагодарил Сеня.
— А что, чай не вкусный? Такой не пьёшь, что ли? — спросила она.
— Нет, спасибо, вкусный, просто воды захотелось, — соврал Сеня. По-честному, ему сейчас больше всего хотелось сидеть у Поли дома, пить настоящий индийский чай, и слушать тихонько работающий телевизор, какой-нибудь концерт.
Хозяйка отошла к печи, ступая рваной туфлей по половицам, и Сеня подумал, что обувь у неё вообще древняя, чуть ли не дореволюционная, и совсем худая. К тому же туфли были совсем тесными.
Сеня нахмурился. Он вдруг отчётливо вспомнил, как шаркали задники обуви, когда Малина Ингмаровна, или как её там, открывала им двери. И когда в поле его зрения первый раз попали её туфли, они не казались такими выцветшими и рваными. Наверное, пылью припали, подумал он. И ноги отекли к вечеру, вот и всё. Сеня вдруг понял, что ноги у неё не отекли, они просто стали больше. Да и ходить она стала более грузно, порывисто. А вот половицы под ней теперь почему-то скрипели тише.
У Сени разом пересохло горло. Он хотел глотнуть воды, но взгляд его остановился на кружке с чаем. Интересно, что там в нём было такое, что, выглушив по кружке, мужики уже считай спали?
Сеня осторожно поглядел на Малину. Она стояла спиной. Какая здоровая, то-то она и щеколду зацепила, подумал Сеня отстранённо. Ему стало страшно. Не нужно было заходить в этот дом. Почему дом выглядит таким наспех прибранным, почему она выбралась из погреба, и почему она становится больше к вечеру?
Малина отвернулась от печи. Сеня судорожно уставился в тарелку, чтобы она не видела, что он её разглядывает.
Да что ж такое-то, подумал Сеня растерянно. Хотелось зажмуриться и помотать головой. Но закрывать надолго глаза он, честно, боялся. Тихая, холодная жуть медленно растекалась по левой стороне тела, холодила позвоночник и затылок. Казалось, волосы на руках встают дыбом; а может, так оно и было.
Закусив губу, Сеня отвернулся, наклонил голову, посмотрел вниз, на щербатый край стола, на свои руки, на ноги под столом. Никаких изменений в размерах или зрении он не заметил.
Снова скосив глаза, он увидел — теперь ясно и несомненно увидел — что туфли хозяйки уже просто разъехались по швам, в развёрстую пасть носка торчали пальцы ноги, обтянутые ветхими дырявыми носками. Сеня похолодел, поняв, почему скрип половиц стал тише. Если раньше нога хозяйки нажимала на одну доску, и та, утопая, скрипела, то теперь распухшая ступня занимала в длину почти полторы доски поперёк.
Сеня ошалело выпрямился за столом, словно внезапно проглотил кол. Обвёл мужиков вытаращенными глазами. Да они спали!
Превозмогая себя, заставив ватные ноги разогнуться, он вскочил в полный рост, перевернув сковородку с утиными яйцами, и набрав душного воздуха в грудь, заорал:
— Мужики!!!
От лязга навернувшихся об пол сковороды и кружки и от дикого Сениного крика мужиков подняло на ноги. Иван Ефимыч спросонья схватился за свисток, Савка вскочил с вытянутой шеей и открытым ртом, даже глухой Гришка рывком встал, ещё до того, как разлепил веки. Все вылупились на Сеню.
Сеня молча, боясь обернуться, ткнул рукой к печи, указывая на хозяйку. И только когда Савка перевёл взгляд и заорал как дурной, Сеня заставил себя повернуть голову.
Малина стояла у плиты, сжимая в руке чёрную кочергу. Ростом она была чуть ли не выше Гришки. Сарафан на широких плечах натянулся, огромные жилистые руки доставали почти до колен. Вытаращенные базедовы глаза занимали пол-лица, жуткие, неподвижные;
