Алексей Провоторов
НОВАЯ ЖИЗНЬ
— Да не было тут никакой деревни! — в сотый, наверное, раз сказал Сеня, уже теряя терпение. — Я что тут, первый раз лажу, что ли?
— А чего тебя тут носит-то? — подозрительно спросил участковый. — Тоже, небось браконьер, как эти? — он кивнул в сторону Савки и Гришки. Те, мужики нестарые, а против участкового и вовсе зелёные, послушно понурили головы. Их лица давали понять, что, если бы не комсомольское воспитание, они от раскаяния рыдали бы в пыли и посыпали головы пеплом.
— Мы не браконьеры, Иван Ефимыч… Мы так, просто… — пробубнил Савка, тот, что посветлее. Вообще-то он был известный баянист с Прудового, но сейчас это ему плохо помогало. Участковый — не баян, на нём не сыграешь.
— А наклеп тебе тогда карабин, апостолец? — Иван Ефимыч ругался по-своему, будучи родом откуда-то восточнее Курска. — Утей стрелять, что ли? Самодеятель… Я те покажу самодеятельность!
— Так мне не с чего охотиться больше… — начал было Савка, но под взглядом участкового сник и замолк. Гришка, тот был понятливей и помалкивал уже давно. Сидел с краю да терпеливо смотрел на небо.
Кипятился только Сеня. Во — первых, потому, что его определили под одну гребёнку с браконьерами, когда он, честный охотник, и ружьё-то взявший скорее по привычке, искал в буняковском осиннике грибы; а во вторых, потому что теперь, когда участкового личный «Запорожец» сломался на жаре и был покинут в густой августовской траве в диких полях, они умудрились заблудиться в собственном районе. Ну ладно, что на окраинах, но ведь в знакомых местах — то!
— Ну я весь район облазил, вдоль и поперёк; — опять же, в сотый раз начал он. — Там — Буняки, между Буняками и Малогалицей, — он махнул рукой на восток, — только болота. Ну торфоразработки в Первомайском, но это в стороне. А тут — дичь да глушь, вон, говорят, дрофы бегают.
— А ты видал? — сердито спросил участковый. Савка и Гришка отжались в сторону, как будто это они были виноваты, что дрофы бегают. Участковый уничтожающе глянул на них из — под козырька фуражки.
— А мы-то что… Мы ничего… какие дрофы-то, Иван Ефимыч? Мы так, по мелочи… — Сказал Савка, интонациями напоминая собаку, побитую веником, и глядя на Ивана Ефимовича откровенно заискивающе. Он прекрасно знал, что с суровым малогалицким участковым, который после развода с гулящей женой стал и того суровее, шутки плохи. Но если тот видел, что человек искренне сожалеет и не сильно усердствует, отпираясь, то мог и пожалеть, влепить выговор да административное, и всё. Карабины, конечно, прощай, ну да бог с ними.
Иван Ефимыч, который ответственно задержал браконьеров уже на территории соседнего сельсовета, докурил сигарету, затянулся последний раз, глядя в синеющий горизонт. Лес — ельник да берёзы — подступил совсем близко к деревне, от синих в вечернем воздухе стволов потянуло свежестью. Выпала роса, как — то незаметно стало прохладно.
— Стало быть, здесь и заночуем, а завтра разберёмся, — сказал он рассудительно.
— Да где здесь-то? — Сеня не выдержал, вскочил с завалинки, где все они четверо сидели, и возмущённо взмахнул руками. — Где — здесь? Не должно тут быть никакой деревни!
— Нет, ну скажи, — бог знает в какой раз, опять же, спросил участковый, — где мы тогда?
— Да хрен же его знает! — раздражённо сказал Сеня, сминая кепку в кулаке. Самый молодой среди мужиков, он просто бесился из-за того, что не мог понять, где они; а ещё больше — из-за того, что остальным было вроде как и всё равно. Между тем, Сеня, грибник и охотник, да и вообще любитель побродить пешком, считал, что знает этот край района не хуже своей квартиры в райцентре, и был уверен, что к сумеркам они через Красный карьер попадут прямо к Малогалице. А тут, на тебе, они, взмокшие по августовской жаре, запылённые и злые, потратив много больше времени, чем должны были, вышли к какой-то неведомой деревне, остаток светлого дня помогали хозяйке крайней хаты копать канаву, а теперь вот сидели во дворе, глядя сквозь распахнутую калитку на близкий лес, и ждали ужина.
— Ну может, того, заблудились… — сказал Савка. Гришка молчал — наверное, спал уже. Гришка был здоровый киномеханик из малогалицкого клуба, глухой, как все киномеханики.
Сеня выругался и сел.
В селе было тихо, не лаяли даже собаки, хотя в люди, видно было вдоль по улице, к вечеру вышли на воздух. По дневной жаре, видать, отсыпались. Кто-то, кстати, копошился и у сараев во дворе.
Сеня толкнул участкового локтём в бок, а когда тот гневно обернулся, подбородком указал ему в направлении тёмной фигуры за кустами у сараев.
— Небось, хозяин, — изрёк тот. — Надо же — боремся, боремся с аклоголизмом, а он всё процветает! — глядя на неверные движения мужика, пытавшегося подняться и прислониться к облезлой дранке глиняной стены, добавил Иван Ефимыч. — а Малина Ингмаровна вроде такая опрятная женщина.
Чем закончились усилия старательного мужика, они увидеть не успели. На крыльцо вышла внучка Малины Ингмаровны, Ольга.
— Ужинать будете? — спросила она. — Идите в дом.
Иван Ефимыч встал, выбросил окурок в пыль и затёр носаком, как заправский твистер.
— Последняя; — по обыкновению сказал он, не думая, что говорит на этот раз чистую правду.
Поднялся и Сеня. Глянул на Ольгу, тонким силуэтом стоявшую в залитом электрическим светом проёме двери.
— Ну пойдём, команда… — сказал Иван Ефимыч двоим, усердно выполнявшим роль послушных арестантов. — Савка и Гришка… Сделали дуду… Эх вы, коммунисты… С ружьями пособи, — сказал он Сене, кивнув на скромную ружейную пирамидку, составленную из «Медведей» неудавшихся браконьеров, Сениного «Ижа» и Ивана Ефимыча собственной трофейной винтовки «Маузер».
— Давайте я в сарай спрячу, — сказала Ольга, кутаясь в руки — к вечеру и правда стало свежо.
— Э нет, — сказал милиционер назидательно. — Это огнестрельное оружие, а не дрова. Я за него ответственный перед людьми и начальством.
С этими словами он подошёл к пирамидке и взял своё и Сенино ружья, Сеня — пару оставшихся. Вслед за Ольгой, пропустив вперёд Савку и Гришку, Иван Ефимович вошёл в дом. Сеня зашёл последним. Он задумался над одной вещью.
— Хм. А чего они кур не держат? — пробормотал он почти про себя, пригибаясь под низким откосом. Он обернулся, закрывая дверь, и, если бы кто-нибудь посмотрел из темноты двора на его лицо, он бы увидел на нём тревогу.
Дверь закрылась, отсекая свет, и двор остался наедине с
