Или увидела – как хотите.
Сон подсказывает и то, чего вы не могли знать в принципе: как имя и отчество той женщины в 1945 году.
Но если очень жестко придираться к моему рассказу, с позиций очень злого оппонента, – кто-то когда-то при мне мог ее так назвать. Хотя как я ни пыталась вспомнить о «подсказке» – не сумела… Самое интересное, что наяву я не иду по пути сна – как это с мамой было. Разубежденная мужем, я абсолютно спокойно, с той страшной телеграммой в руках, пошла за очками. И как же странно (это вспомнилось позже) смотрел на меня почтальон.
Нельзя ли объяснить иначе: вам был дан знак свыше – напоминание, предостережение, обещание перемен, а вы недооценили?
Что ж, сегодня, при нашем уровне знаний о человеке, легче всего принять это объяснение. Но где доказательство?
Принять на веру, как вы в книге «О мозге человека» пишете?
Да. Можно мудрствовать, как я пыталась вначале, но вас это не очень устраивает. Меня тоже.
В вашей книге много серьезной, даже трудной для читателя науки. Но целая глава посвящена «странным» явлениям, которых солидные ученые вниманием обычно не удостаивают. Это не только вещие сны. Это специфические впечатления некоторых – не всех – людей, переживших клиническую смерть, и женщин-рожениц, которые моментами глядят на себя как бы со стороны… Судя по названию главы – «Зазеркалье», вам не удалось дать им научного объяснения?
Относя что-либо к «Зазеркалью», нужно быть вполне уверенной в том, что не найдется очень умный человек с очень земным объяснением происходящего. То, что я всю жизнь – и, вероятно, больше всех – занималась живым мозгом человека, в прямом контакте с ним, в динамике, в процессе мышления, точечно и объемно, все равно не гарантирует меня от ошибок. Тем не менее лично для себя убедительной «материалистической» версии этих явлений я пока не вижу.
Изучая мозг, вы не стали воинствующим атеистом?
Я никогда не была атеистом, тем более – воинствующим. А вера в Бога ко мне пришла после всего пережитого. Настоящая вера. Раньше было так: я не могла отрицать то, чего не знаю. У меня было ощущение: может быть, и есть нечто выше нас. Но вот вследствие личной трагедии я оказалась – нет, не без сознания, а в особом, измененном его состоянии. Специалисты знают – это не болезнь; мне было безумно трудно жить, хотя при этом я даже сохраняла работоспособность, писала вполне деловые статьи, выступала с докладами. Мои первые контакты с Церковью едва ли что изменили в этом плане: наверное, я ждала большего, чем получила. И все-таки теперь я понимаю: это было начало пути. Когда же рассказала обо всем настоятелю Софийского собора отцу Геннадию, буквально в течение пятнадцати минут он вывел меня из этого состояния. Впоследствии несколько раз оно возвращалось, и каждый раз он его снимал.
А сейчас не только ворошите прошлое, вопреки наставлениям отца Геннадия, но изучаете измененные состояния сознания в своей лаборатории?
Изучаю именно потому, что по себе знаю: они есть. Книги пишутся по-разному: иногда это нейтральное изложение. Иногда автором движет глубокий внутренний интерес. Моя работа – как раз такого рода. Пишу еще и потому, что я – служитель науки, со всеми положительными и отрицательными качествами этой службы.
Что же вы хотите постичь в своих исследованиях?
Если хватит отведенного мне времени, хотелось бы понять две вещи. Во-первых, почему «выход души из тела» во время клинической смерти – это такой редкий феномен? Почему этого не видят все, кто «оттуда» возвращается? Что, человек забывает увиденное? Или причиной – более глубокая клиническая смерть?.. Если бы я могла подступиться к этому, работая, скажем, в отделении реанимации, то, вероятно, попробовала бы вместе с психологами оценить свойства личностей, вернувшихся «оттуда».
Женщин-рожениц можно исследовать, непрерывно записывая электрокардиограмму и тщательно анализируя, нет ли микромгновений остановки сердца. Потому что понятие времени в таком состоянии трансформируется: достаточно секунд, чтобы увидеть характерный сон или перенестись в другое место, например к себе домой, и запомнить, что там происходит (эти случаи описаны!). Но, может быть, уже в следующие секунды запечатленная картина забывается.
Во-вторых, надо понять: что, этот феномен связан с живым человеком, лишь клинически мертвым, с его органами чувств, и исчезает при биологической смерти? Или, судя по тому, что говорят болгарка Ванга и американец Андерсон[2] о контактах с ушедшими, это более длительные явления? Во всяком случае, для меня это – вопрос (кое-что пережила сама), в котором нужно разбираться. Не отстраняясь, не опасаясь негативной реакции кого-то из коллег.
Душа – реальность?
Тому, что оказывается под потолком в операционной, видит слабо освещенный тоннель или летит к родному очагу, – если это действительно «что-то», – я бы не хотела искать другого названия.
О дедушке, жизни на Греческом проспекте и прозрении в 35 лет
С какого момента вы себя помните? Что первое запечатлелось в памяти?
Не знаю, как эти воспоминания соотносятся друг с другом по времени. Помню себя на пляже, в Сестрорецке или Курорте[3]. Я насыпаю песок в ухо отцу. При этом приговариваю: «Посыпу, посыпу, песок в ухо насыпу». Папа вскочил разъяренный, хотя был очень добрым человеком и очень меня любил. Я не ожидала такой реакции, считая, что какое-то хорошее дело делаю. Почему этот эпизод и запомнила: из-за полного эмоционального несоответствия процесса и результата. Запомнила встречу с Владимиром Михайловичем Бехтеревым, с дедушкой моим. Он принес мне большую коробку конфет. Каждая конфета была в белой бумажной чашечке – и сейчас так делают. А раньше это была для меня прекрасная незнакомка – коробка шоколадных конфет. Я ее открыла, как зачарованная стояла на коленях перед стулом, на котором эта коробка лежала. И мама мне, конечно, запретила есть шоколад. У мамы была точка зрения, может быть, правильная, что детям шоколад есть не следует. Помню, что Владимир Михайлович смеялся по этому поводу (говорят, он не так уж часто смеялся): принес внучке подарочек. А внучке-то как обидно было!
Сколько вам было лет?
Давайте прикинем. Владимир Михайлович умер в двадцать седьмом году, когда мне было три с половиной года. Значит, тогда было около трех.
А на пляже?
Примерно тот же возраст.
Вы его называете Владимир Михайлович. А в детстве звали дедушкой?
Мне так и не пришлось звать его дедушкой. В истории с конфетами я вообще не говорила. Не потому, что не умела, – умела, но растерялась.
