и бескормица. Но я не люблю осень не только поэтому. Есть и другие причины. Я упорно старался не напоминать себе о них, и это постепенно стало получаться. Хотя порой и вспоминается, и тогда я несколько дней брожу один, избегая людей, пока не приду в себя. Сейчас побродить не удалось, я лежал в лихорадке три дня после раны, которую мне нанесли в спину эти грязные бродяги. Армель примчалась в усадьбу и выхаживала меня. Всё-таки она славная девочка. Она, видно, думает, что только из-за этой хвори я лежу с закрытыми глазами и подолгу молчу, хотя и не сплю. Она не лезет с расспросами, что ж, умница.
Ветер и волки завывают за толстыми бревенчатыми стенами, почти как в ту ночь, много лет назад. Только тогда был ноябрь, мне было пять лет, а стен никаких не было. Я брел в темноте и тихо поскуливал от страха, как потерявшийся щенок. Совсем один. Зареветь в голос, позвать на помощь было стыдно и нельзя, это я точно знал, ведь я будущий рыцарь! Но я брел уже так долго, что в лесу успело стемнеть. А холод был такой, что пробирал до костей. Где-то ухал филин, видно, вылетел на охоту. Какое-то мелкое животное станет его добычей. А я? Меня съедят волки? Или замёрзну насмерть? Я не мог понять, как мог заблудить! Ведь со мной был мой папа, самый лучший и сильный человек на свете!
С ним я привык не страшиться ничего. И сам хотел быть храбрецом. Как он. Потому и пытался выбраться из чащи сам. Потом я стал думать, что отец непременно скоро отыщет меня. Не может быть, чтобы не отыскал! Надо только немного потерпеть. Ох, какой же я глупый! Ведь он скорее нашел бы меня, если бы услышал мой голос. И я позвал его. Сначала совсем тихо, потом погромче. Прислушался, не откликнется ли он. Но вместо любимого голоса я, холодея от ужаса, услышал совсем иной звук. Жуткий вой волка. И тут же отозвался ещё один зверь! Я уже видел их горящие красным огнем глаза. Как же мне было спастись? Справа — волки, слева — река, лишь слегка подернувшаяся корочкой льда…
— Папа! — крикнул я ещё раз. На этот раз услышал, как прогремели конские подковы по промерзшей земле. Отец подхватил меня на руки. И я увидел, что он плачет. — Прости меня, сынок, прости, — шептал он, укутывая меня своим плащом. Я то ли заснул в тепле, то ли потерял сознание, но очнулся только на следующий день. Я лежал в постели, в жарко натопленной комнате, и надо мной склонилась моя мама. Она была самая прекрасная на свете, ни у кого не было таких дивных каштановых волос, как у нее. Но сейчас она плакала. Я сказал ей, что все хорошо, и я люблю ее.
Потом я снова спал. Проснувшись, не увидел никого рядом и решил пойти к моим родителям. Они были в большом зале, только вдвоем. Между ними на столе была большая зажженная свеча. Только одна, и потому все предметы, бывшие в комнате, да и я сам, словно бы утонули в полумраке. — Я клянусь своей жизнью, — прозвенел голос матушки, — что Раймон твой сын, и я никогда не была с другим мужчиной! Вверяю себя Божьему суду. И поднесла руку к пламени свечи.
Она долго болела потом. И в волосах появились белые пряди. Отец сдувал с нее пылинки, дарил драгоценности и меха, а меня, казалось, любил по-прежнему.
А может, и не казалось. Но сам я стал другим с того дня, как он бросил меня в лесу. Конечно, я должен был простить его, но дети ведь жестоки… И позднюю осень я с тех пор не люблю.
Армель
— Он часто говорил, что отправится в Святую землю, — без всякого выражения сказала Армель. — И это ещё больше восхищало меня в нем. Крестовый поход — это же так возвышенно и благородно. Я так мечтала, что буду ждать его, а ещё лучше — уехать вместе с ним, ведь это не запрещается и женщинам! Какой же это был бред, теперь я понимаю.
Она жестко улыбнулась и стала рассказывать дальше.
В один из дней, когда Раймон уже пошел на поправку, кго неожиданно посетили гости. И, конечно же, главной гостьей была она, красивая и царственная девушка, на которой он вроде бы собирался жениться. Он почти ничего не рассказывал об этом, но я слышала от людей, что в день, когда собирались огласить помолвку, случился какой-то скандал, и Раймон уехал. Так он и оказался здесь.
Меня она приняла за прислугу. Ведь я была в старом платье и возилась с приготовлением целебной мази, а она так неприятно пахнет. И я видела, что Раймон смутился и не поспешил объяснить, кто я на самом деле. Я не присутствовала при их беседе, но какую обиду я чувствовала — не передать словами. Где была эта нарядная красавица, когда он был всеми покинут и одинок! Когда лежал больной? Ведь я выхаживала его, а не она! Как она смела приехать и смотреть на него, как на свою собственность, а на меня — как на пустое место?
После ее отъезда он почти весь вечер молчал, даже не глядел в мою сторону. Рано утром я проснулась и не увидела его на месте. А ведь он должен был ещё лежать, он был нездоров! Не помня себя от страха, я бросилась искать его и нашла в лесу, наверно, в одном лье от усадьбы. Он сидел на поваленном стволе и думал, и я понимала, о чем. Конечно, он желал вернуться в тот мир, где жили равные ему люди. Мысленно был уже там.
Я кинулась к нему. И была остановлена холодной фразой: — Какая была необходимость сюда прибегать? Это было как ушат холодной воды. Как пощёчина. Я не ожидала этого. Принялась лепетать, что может снова воспалиться рана, но он резко прервал меня: — Я не дитя, Армель! Прекрати бегать за мной, как курица за цыплёнком, это становится уже смешно! Я повернулась и пошла, как подстегнутая. Он шел сзади, и только почти у частокола заговорил со мною. — Послушай, Армель, признаюсь, я вспылил… Он хотел взять меня за руку, но гнев и боль выкрикнули вместо
